На прикормку сойка летит доверчиво и жадно. Но из-за этой-то жадности и трудно её снять. Вдруг появится, стукнет коготками жёсткими по деревянной доске, кинется к куску, взмахнёт широкими крыльями – и уже в воздухе. Спрячет кусок в лесу – за вторым летит. Опять стук коготков, быстрый взмах крыльев – в глазах рябит: рыжее, белое, чёрное! От леса к дому, от дома к лесу, кусок за куском, туда-сюда – ни навести не успеть, ни снять.

И вдруг удача! Помогла та самая соечья жадность, которая до сих пор так мешала. Жадность и… три картошки.

Положил я на стол картошки. Одна другой меньше. Сам залез под шапку-невидимку. Вот стук коготков, быстрый взмах крыльев: сойка хватает крайнюю маленькую картошку. Схватила, выпрямилась – сейчас улетит! Но – чудо! – сойка не улетела, сойка растерялась! Сойку одолела жадность, она бросила маленькую картошку, схватила побольше. А рядом-то лежит ещё больше! Бросает среднюю и хватает самую большую. Теперь скорей в лес. Но жадность, жадность! Сойка склоняет шею, ёрзает клювом по доскам, исхитряется прихватить к большой картошине ещё и маленькую. А я успеваю её снять.

Теперь-то я знаю, что делать!

С помощью разных картошин я стану командовать жадной сойкой как захочу. И даже не разных, а двух одинаковых. Да, да, совсем одинаковых, только обязательно двух!

На столе две одинаковые картошки. Стук коготков – и сойка хватает одну. Но кажется завистливому глазу, что рядом больше кусок. Отброшена первая, в клюве вторая. Нет, вторая вроде полегче. Брошена вторая, скорей за первую!

А я снимаю, снимаю, снимаю…

Почему сойка растерялась?

Сойку одолела не жадность, а стремление экономно расходовать энергию, то есть унести за один раз как можно больше припаса. Так она всегда поступает, когда запасает впрок жёлуди и орехи. В «мешочек» под язык она прячет не один орешек, а сразу несколько. Причём, если не умещаются два крупных орешка, она к крупному подбирает в пару орешек помельче. Или может отказаться от крупного, а взять три мелких орешка. Подбор занимает определённое время, что сойка продемонстрировала в случае с картошкой.

Сойка

А соечный глаз горит, горит. То первая картошина в клюве, то снова вторая. То вторая, то снова первая.

А я снимаю, снимаю, снимаю…

И глаза мои тоже горят, и жадность одолевает. Давно снята сойка, а я всё снимаю, снимаю, снимаю…

Сыч

Жил-был в лесу Сыч: лапы цапучие, глаза завидучие. По ночам разбойничал, днём прятался в густых ветках. Но пришла осень, ветер-листодёр все листья содрал – негде стало прятаться.

«Надо дупло искать, – решил Сыч. – Зима на носу».

Нашёл дупло, стал в дупле жить. Что теперь ему зимние холода! А если ещё мышь про запас скогтить, так и зимний голод не страшен.

Скогтил жирную мышь, положил в дупло. Хороша мышь, вот бы ещё такую! Ещё скогтил – и опять в дупло.

«А теперь, – разохотился, – в самый раз синицу поймать!»

Синицу поймал, сунул в дупло. Землеройку придушил. Птичку пищуху. Потом птичку королька. Напоследок воробья придавил. И всех затолкал в дупло.

«Заживу теперь в сытости и тепле!»

И хотел было сам в дупло спрятаться. Да глядь, а места-то в дупле нет! Доверху дупло припасом забито, голову и ту не втолкнуть.

Сел рядом с дуплом на сук голый: перья от ветра дыбом, на носу дождевая капля. Что делать? Другое дупло искать – трудов жалко. Рядом с дуплом зимовать – себя жалко.

Стал Сыч у дупла жить, добро сторожить. Худо ему: и дом есть, и припас есть, а радости нету.

Всегда ли сыч зимует рядом с дуплом?

Воробьиный сыч, а речь идёт о нём, действительно делает осенью запасы корма на чёрный день. Ловит излишек добычи и складывает её в дупло. Иногда в такой «кладовке» хранится несколько десятков грызунов и мелких птичек. Однако сыч не набивает её доверху, в дупле всегда остаётся место и для хозяина. Спящий поблизости от дупла сычик – осенью не редкость. Он не добро сторожит, а охотится. Осенью и зимой для охоты сыч использует не только сумерки, но и дневные часы. Лес осенью пустеет, и добыча не крутится под носом, как это было летом. В ненастье он не покидает дупло. Вот тогда и выручает «кладовка».

Шепелявая птица

– Приложите-ка, ребята, ухо к замочной скважине. Слышите?

«Кукареку-у!»

– Петух, – сказали ребята. – Знакомая птица!

А за дверью вдруг по-кошачьи:

«Мяу, мяу, мяу!»

Вот так петух!

И вдруг, как часики:

«Тик-тик-тик!»

Защебетало, защебетало. Потом по-синичьему:

«Вин-тик, вин-тик, вин-тик!»

Потом по-куличиному:

«Ули-и-ит, ули-и-ит!»

И как певчий дрозд:

«фи-лип, фи-лип, фи-лип!»

– Это птица-повторялка, – сказали ребята. – На всех птичьих языках говорит!

А птица за дверью как скажет человеческим голосом:

«Кош-ка, кош-ка, кош-ка, бр-р-рысь!»

– Вот это да-а!

А птица за дверью:

«Шкворушка, шкворушка, шкворец!»

Все так и ахнули. Это же скворец ручной! Скворцы ведь известные пересмешники. Они могут птичьи голоса передразнивать и человеческие слова повторять. Только вот шепелявит здорово:

«Шкворушке шахару шкорей!»

Но для птицы это полбеды. Беда, когда иные ребята говорят: «Шел Шашка по шоше и шошал шушку!»

Прямо скворцам на смех!

Лесные шорохи

Сорока и Заяц

– Слушай, Заяц, все говорят, что осина страсть горькая. А ты, смотрю, грызёшь её и даже не жмуришься!

– А я, Сорока, осинку на третье блюдо употребляю. Когда на первое только воздух свежий, на второе – прыжки по снегу, так и горькая осина на третье слаще мёда покажется!

Сорока и Воробей

– Чего это ты, Воробей, раззадавался? Чего это ты расчирикался? Все хорошие певцы помалкивают ещё, а тебя прорвало – орешь и подскакиваешь!

– Эх, Сорока, мне-то с моим голосом только и петь, пока другие молчат! На безрыбье и рак рыба, на бесптичье и воробей соловей! Чик-чирик!

Лиса и Куропатка

– Все меня, Куропатку, обидеть норовят: в лесу – волк серый, в поле – хорёк бурый, в воздухе – ястреб пёстрый. Хоть бы ты меня, Лиса, пожалела!