И она бы, вероятно, умолкла, если бы не вмешался Райдаут.
– Позвольте ей высказаться, сэр.
Именно его мягкий, добродушный тон окончательно вывел Кэт из себя.
Она склонилась, заняв прежнюю позицию преподобного, и слова полились из нее потоком.
– Все последние шестнадцать месяцев с тех пор, как ваша респираторная система восстановилась в достаточной степени, чтобы начать разумную физиотерапию, я наблюдала, как вы лежите в своей треклятой роскошной кровати, занимаясь надругательством над собственным телом. Меня просто тошнит от этого. Неужели вы не понимаете, насколько вам повезло вообще остаться в живых, когда все остальные в том самолете погибли? Какое чудо, что вам не разорвало на части позвоночник, что кости черепа не вдавило глубоко в мозг и вы не сгорели заживо, не запеклись, как яблоко в духовке, с головы до ног? Вы ведь могли протянуть всего дня четыре или пару недель, испытывая адскую агонию. Но вам повезло. Вас аккуратненько выбросило из самолета. Вы не превратились в овощ. Вам не парализовало все четыре конечности, хотя вы ведете себя как полный паралитик. И не желаете трудиться. Вам подавай способ полегче. Вы хотите подкупом найти выход из положения. Если бы вы умерли и попали в преисподнюю, то первым делом попытались бы дать взятку Сатане.
Дженсен и Мелисса смотрели на нее с нескрываемым ужасом. Ньюсам от удивления открыл рот. Если с ним когда-либо и разговаривали подобным образом, с тех пор прошло много лет. Только Райдаут, казалось, чувствовал себя непринужденно. Теперь улыбался он. Как отец, глядя на капризного четырехлетнего ребенка. Его улыбка сводила Кэт с ума.
– А ведь вы могли бы уже ходить. Бог свидетель, я старалась заставить вас понять это, и видит Бог, я втолковывала вам раз за разом, какая работа требуется от вас, чтобы покинуть наконец эту кровать и встать на ноги. Доктору Дилавару из Сан-Франциско хватило мужества сказать вам правду – ему одному, – и в награду вы окрестили его педиком.
– Он и был педиком, – буркнул Ньюсам. Его покрытые шрамами пальцы сжались в кулаки.
– Да, вам больно. Разумеется, больно. Но с болью справляются. Я видела это своими глазами не однажды, а много раз. Вот только это не касается богача, пытающегося найти подмену простому, но трудному пути к выздоровлению, подмену утомительной работе над собой. Вы же сами отказываетесь лечиться. Такое я тоже видела и отлично знаю, к чему это ведет. Появляются мошенники и проходимцы, похожие на пиявок, норовящих присосаться к человеку со ссадиной на ноге, который по неосторожности зашел в стоячий пруд. Некоторые их этих обманщиков предлагают магические кремы. Другие – волшебные пилюли. Приходят целители, трубящие о том, что овладели божественным даром, как вот этот человек. И обычно пациенты действительно чувствуют некоторое облегчение. Что вполне объяснимо. Ведь боль наполовину является плодом их собственной фантазии. Ее вырабатывают ленивые умы в страхе перед той реальной болью, через которую лежит дорога к выздоровлению. – Она склонилась ближе и заговорила высоким дрожащим голоском: – Папочка, мне бо-о-о-льно! Вот только облегчение не продлится долго. Ведь мышцы не обрели тонуса, сухожилия по-прежнему не работают, а кости не окрепли для того, чтобы выдерживать вес тела. А когда вы позвоните этому типу и скажете, что боль вернулась с прежней силой – если сможете дозвониться, – знаете, каков будет его ответ? Он обвинит вас в недостатке веры. И если бы вы включили мозги, как делали это, создавая предприятия и выгодно вкладывая капиталы, то знали бы, что никакого живого теннисного мячика в основании вашего горла нет и быть не может. Вы не в том возрасте, Энди, чтобы верить в гребаного Санта-Клауса.
Теперь в дверях появилась Тоня, она стояла рядом с Мелиссой, широко открыв глаза, из ее руки свисала кухонная тряпка.
– Ты уволена, – произнес Ньюсам почти добродушно.
– Разумеется, уволена, – кивнула Кэт. – Но должна сказать, что уже год не чувствовала себя так хорошо.
– Если вы ее уволите, я тоже уйду, – заявил Райдаут.
Ньюсам уставился на священника. Он недоуменно сдвинул брови. Его руки принялись массировать бедра, как и всегда, если он не успевал вовремя принять болеутоляющие таблетки.
– Она нуждается в наглядном уроке, да будет благословенно имя Господне. – Райдаут снова склонился над Ньюсамом, сцепив руки за спиной. Он напомнил Кэт картинку с персонажем Вашингтона Ирвинга, школьного учителя Икабода Крейна, которую она когда-то видела. – Она сказала свое слово. Не пора ли мне сказать мое?
Ньюсам потел все сильнее, но улыбка вернулась на его лицо.
– Нападите на нее. Рычите и рвите в клочья. С удовольствием на это посмотрю.
Кэт перевела взгляд на Райдаута. Глубоко сидевшие глаза преподобного вызывали тревогу, но она не отвернулась.
– Если на то пошло, я тоже, – произнесла она.
Все еще держа руки за спиной, с просвечивавшей сквозь редкую шевелюру розовой кожей, с серьезным выражением на продолговатом лице, Райдаут пристально вгляделся в нее. Потом спросил:
– Вы ведь никогда не страдали сами, верно?
Кэт почувствовала острое желание уклониться от ответа и посмотреть куда-нибудь в сторону, но подавила его.
– В одиннадцать лет я упала с дерева и сломала руку.
Райдаут округлил тонкие губы и присвистнул, издав немелодичный, невыразительный звук.
– Сломали руку в одиннадцать лет. О да, вы, вероятно, пережили невыразимые мучения.
Она покраснела. Почувствовала это и ощутила гнев, но остановить бросившийся в лицо жар не могла.
– Можете принижать меня сколько угодно. Но мое мнение основано на многолетнем опыте работы с пациентами, испытывавшими боли. И это медицинская точка зрения.
Сейчас он заявит, что изгонял демонов или этих своих маленьких зеленых божков с тех пор, когда я пешком под стол ходила.
Но он не заявил.
– Не сомневаюсь, – произнес он мягко. – Уверен, вы прекрасно справляетесь со своими обязанностями. И уверен, что вы действительно сталкивались с известным числом притворщиков и имитаторов. Вам известен такой тип людей. А мне известен ваш, мисс, поскольку я часто встречаю его представителей. Хотя редко таких хорошеньких. – Наконец-то в его голосе прорвался акцент: «ха-а-рошеньких». – Однако их объединяет снисходительное, почти презрительное отношение к боли, которой они никогда не чувствовали сами, к боли, которую они даже вообразить себе не могут. Они работают в больницах, ухаживают за пациентами, чьи страдания варьируют от легких болей до глубочайшей, всепоглощающей агонии. И через какое-то время им все начинает казаться либо слишком преувеличенным, либо попросту надуманным. Не так ли?
– Вовсе нет, – ответила Кэт. Что случилось с ее голосом? Почему он стал таким тихим и неуверенным?
– Нет? Разве когда вы сгибаете им ноги и они начинают кричать при пятнадцати – или даже десяти – градусах, у вас не зарождается подозрение, потом перерастающее в убежденность, что они просто плаксы? Отказываются переносить тяготы лечения? А может, стремятся вызвать у вас сострадание? Они бледнеют, стоит вам войти в их палату, и вы думаете: «Вот ведь! Придется снова иметь дело с этим ленивым размазней». И разве у вас – вас, которая однажды свалилась с дерева и сломала руку, Господи ты Боже – не развивается все более сильное отвращение к тем, кто просит снова уложить их в постель и дать повышенную дозу морфия?