– О, так она жива! – ликующий возглас разбился о взгляд, ясно давший понять, что бы случилось с ней, Латоей, не будь Мифэнви жива. Поэтому она поспешила заверить: – Мы просто говорили о ханжах и морали! Кто бы мог подумать, что она такая неженка!
– Ах, вы просто говорили! – голос хозяина Глоум-Хилла стал предельно нежным, но глаза опасно сверкали. – Ну что ж, сейчас мы с тобой тоже… просто поговорим, – и, надежнее обняв Мифэнви, он направился к лестнице, ведущей на третий этаж, где располагались спальни. У края лестницы он обернулся, прожег взглядом Латою. – Жди меня здесь, маленькая дрянь, и если посмеешь сдвинуться хоть на йоту, я убью тебя, клянусь семью поколениями Грэнвиллов!
И Латоя застыла как вкопанная, не на шутку перепуганная, вмиг припомнив все темные легенды и слухи, что окружали имя ее кузена.
Поднявшись в комнату Мифэнви, бывшую комнату Пола, Колдер очень осторожно, словно величайшую ценность на земле, опустил невестку на кровать, откинул с лица золотисто-рыжую прядку, наклонился вперед, прислушиваясь к дыханью. Дыханье было спокойным, но глаза ее оставались плотно закрытыми. Невесомо поцеловав ее в лоб, он встал и, тихонько притворив за собой дверь, стремительно ринулся вниз.
Латоя действительно ждала его на том же месте, буквально приросла к полу. Сейчас она проклинала тот день, когда мать уговорила ее, опозоренную, уехать сюда, в Глоум-Хилл. Отправляясь в это путешествие, Латоя сильно рисковала – она происходила из такой далекой ветви Грэнвиллов, что степень ее родства с обитателями этого замка являлась весьма сомнительной. Но тем не менее наличие древней фамилии позволяло ей рассчитывать на некоторый успех предприятия, как делало прежде вхожей в лучшие дома Лондона. Историю Пола и Мифэнви она узнала от не в меру болтливой Мэрион, остальное легко разглядела опытным взглядом светской львицы. Версия про кузину показалась ей самой простой и надежной – чутье подсказывало, что спрашивать с нее гербовые бумаги, удостоверяющие родство, нынешние хозяева Глоум-Хилла не станут. А присочинить о своем знакомстве с Полом до их с Мифэнви свадьбы не составило труда. Честно говоря, у нее были основания полагать, что, узнав о ее грехе, Грэнвиллы отнесутся к этому спокойнее, чем лондонская знать: учитывая-то репутацию старого лорда Грэнвилла. Каково же было ее удивление, когда в лице Колдера и Мифэнви она наткнулась на святош, чопорных и застегнутых на все пуговицы. И вот теперь ей оставалось только стоять и ждать расправы.
Кара не замедлила явиться в лице Колдера. Он грубо схватил ее за локоть, основательно встряхнул и произнес свистящим от ярости голосом:
– А теперь выкладывай, о чем вы с ней говорили? И только попробуй мне что-то утаить!
По телу Латои пробежала дрожь возбуждения – властные, грубые мужчины заводили ее. И хотя Колдер был вовсе не в ее вкусе – слишком худой, слишком бледный, слишком отрешенный от земных страстей, – сейчас она отчаянно пожалела, что не заполучила его в мужья: она могла побиться об заклад, что в постели он более чем горяч.
– Ну же, я жду! – прошипел он.
– Твоя обожаемая, – она нарочно подчеркнула «обожаемая», – Мейв просто сделала из мухи слона!
– Поподробнее, пожалуйста, а там я сам разберусь, кто из чего что сделал, – недобро сощурился он.
– Хм… да просто эта святоша зашла ко мне – без стука, заметь! – когда я ласкала себя в ванной…
– Что ты делала? – с давешней вкрадчивой нежностью поинтересовался он.
– Я уже сказала! Зачем ты хочешь, чтоб я повторила это, Колди…
– Не смей сокращать мое имя, шлюха, иначе, клянусь могилой Пола, я пришибу тебя на месте…
– Ой, ладно она, но ты-то не изображай из себя святошу! Про похождения твоего папаши в Лондоне только глухой не знал! А яблочко от яблоньки, как известно… И твой любимый братик Пол разве не был бастардом?!
Он отвесил ей пощечину, да так, что она отлетела к стене.
– Колдер, ты что, спятил?! Ты же разобьешь мне лицо!
Он не ответил, лишь, с рычанием подскочив к ней, схватил за волосы, намотал на кулак и поволок к входной двери.
Она визжала, как раненый поросенок.
– Что?! Что ты собираешься делать?!
– То, что должен был сделать с самого начала, – собираюсь вышвырнуть тебя отсюда ко всем чертям! – прорычал он.
– Но мне некуда идти!
– Какое мне до этого дело?! Ты мне седьмая вода на киселе! Я не обязан о тебе заботиться!
– Колдер! Ты окончательно спятил, да?! Мне же больно! – вопила она, пытаясь вырваться, но лишь усугубляя свое положение.
– А мне противно, что я вообще вынужден прикасаться к тебе!
– Ты – маразматик, у которого сдвиг на почве длительного воздержания! Тебе следовало бы давно переспать с ней! Ты ведь хочешь ее, эту твою святошу Мейв! Ты ведь не раз мечтал раздвинуть ей ножки и как следует прочистить ее, а, Колдер?!
Он сжал ее волосы так, что ей показалось, будто сейчас слезет кожа, встряхнул ее, вызвав очередной вопль, и прорычал:
– Как смеешь ты, – он грязно выругался, – касаться самого ее имени своим поганым ртом!
Он волок ее по брусчатке двора, как тряпичную куклу, и Латое оставалось от всей души благодарить изобретателя турнюров за то, что ее прелестный задик еще не стерт совсем.
Наконец, достигнув ворот, Колдер, одной рукой все еще удерживая Латою за волосы, другой распахнул входную калитку и, проигнорировав мелькнувшую в проеме тень, швырнул свою дражайшую кузину вперед, снабдив напоследок солидным пинком. Хлопнув калиткой так, что затрещали доски, он отряхнул руки, крутнулся и понесся в сторону замка.
Черным вихрем он влетел в винный погреб, схватил ближайшую бутылку, шарахнул ее об стену, отбивая горлышко, опорожнил всю, не обратив внимание на то, что острый край рассек ему губу… Равнодушно смазав кровь, Колдер помчался дальше… Путь его лежал через помещения для слуг, и те в ужасе разбегались в стороны при виде хозяина. А испугаться было чего – кровь на тонких губах и подбородке, мертвенная бледность, дико горящие глаза, развевающиеся черные одежды…
– Загрыз! Не иначе загрыз бедняжку! Вампирюга! – шикали ему вслед люди, памятуя о том, что буквально несколько мгновений назад он куда-то тащил громко верещавшую девушку.
Только Колдеру сейчас было плевать на эти пересуды: темная фамильная похоть Грэнвиллов, давно заглушенная и задавленная, но разбуженная сейчас словами Латои, корежила его, почти лишая рассудка. Он несся к заветной двери, плохо соображая, что будет делать…
Наконец он распахнул дверь и замер… Мифэнви лежала в той же позе, в какой он ее оставил – такая хрупкая и до боли желанная. Он вошел и притворил за собой дверь, сползая по ней, ударяясь затылком и со сдавленным стоном хватая себя за волосы…
Грязные твари внутри него – наследие семи поколений распутников и сластолюбцев – бесновались, грозя вот-вот порвать железные цепи самоконтроля…