— Я была вашей кельдой семьдесят лет, и слово моё закон, — сказала старуха. — Ия говорю: выбор сделан. А ещё вы поможете ей выкрасть обратно её мал-мал брата. Это судьба ваша по слову моему, в память обо мне и Саре Болен.
А теперь пусть гоннагл сыграет «Цветики-цветочки» и прощайте — встретимся в Догробном мире, надеюсь. А ты, Тиффан, будь осторожна, — добавила умирающая. — Все сказки где-то быль, все песни где-то правда…
Старая кельда умолкла. Гоннагл наполнил воздухом свою визжаль, подув в одну из трубочек. Слишком высокая для человеческого уха нота отдалась в ушах Тиффани противным хлюпаньем.
Через несколько мгновений Фиона склонилась над постелью матери и заплакала.
Явор Заядло, с глазами, полными слёз, повернулся к Тиффани.
— Не бушь ли ты добра выйти в больший зал, кельда? — тихо сказал он. — Нам надыть кой-что сделать, сама понимашь, как оно…
Тиффани кивнула и очень осторожно, чувствуя, как спешат убраться с её дороги пикеты, попятилась назад. Она отыскала уголок, где вроде бы никому не мешала, и села там, прислонившись спиной к стене.
Она думала, что Фигли опять заведут своё «ой-ёи-ёи», но, похоже, горе их было слишком велико для причитаний. Кто-то тихо плакал, кто-то смотрел в пустоту. Новость распространялась, и зал заполняла надломленная, полная слёз тишина.
…В тот день, когда умерла матушка Болен, холмы молчали.
Каждый день кто-то ходил наверх, относил матушке свежее молоко и хлеб и кости собакам. Это ни к чему было делать так часто, но Тиффани слышала, как отец говорил матери:
— Мы должны присматривать за ней теперь…
В тот день была очередь Тиффани. Для неё такие поручения были в радость. Ей нравилось ходить к бабушке.
И она услышала тишину. Раньше тишина состояла из множества еле различимых звуков, а теперь над кибиткой будто раскинулся шатёр молчания.
Она сразу всё поняла, ещё до того, как поднялась к кибитке, открыла дверь и увидела матушку Болен на узкой кровати.
Холод стал расползаться по телу Тиффани. Она чувствовала его. Она даже слышала его — высокую, пронзительную ноту. И ещё голос, её собственный голос, который говорил: «Поздно, слезами делу не поможешь, не время плакать, надо столько всего сделать…»
И… она покормила собак, терпеливо дожидавшихся завтрака. Ей было бы легче, если бы они как-то показали, что горюют по бабушке, например заскулили или попытались лизнуть её лицо, но овчарки ничего такого не делали. И в голове Тиффани по-прежнему звучал голос: «Не плачь, не надо. Не плачь по матушке Болен».
И вот, сидя в пещере, она мысленным взором видела, как Тиффани семи лет от роду, чуть меньше, чем теперь, ходит по кибитке, словно кукла…
Она прибралась в хижине. Кроме кровати и печки, там почти ничего не было. Сундук с одеждой, бочка с водой, ящик для еды — вот и всё. Нет, конечно, повсюду лежали вещи, необходимые в пастушеском хозяйстве: горшки, бутылки, мешки, ножи, ножницы — но ничего такого, что выдавало бы в хижине жильё. Разве что сотни сине-жёлтых обёрток «Весёлого капитана», пришпиленных к стене. Тиффани сняла одну из них (и до сих пор хранила её под матрасом) — и ей вспомнилась История.
Матушка Болен редко говорила больше нескольких слов кряду. Она роняла их так скупо, словно они стоили денег. Но однажды, когда Тиффани принесла еду, бабушка рассказала ей историю. Ну, или что-то вроде. Матушка Болен развернула обёртку и наградила Тиффани своим слегка озадаченным взглядом — она часто так смотрела на внучку. Потом она сказала:
— Я повидала их тысячи, а вот его корабь никогда не видала.
Она так говорила «корабль».
Конечно, Тиффани кинулась посмотреть, но ей не удалось увидеть корабля на картинке, как никогда не удавалось увидеть на ней голую женщину.
— Просто корабь там, где его не видать, — сказала бабушка. — Но у него есть корабь. Чтобы гоняться за большущей белой рыбой-китом в море-океане. Гоняется и гоняется, весь мир по кругу обойдёт — и снова. А кита зовут Мопи. Он огромный, как меловой утёс. В книжке так говорится*.
— А зачем Капитан гоняется за рыбой-китом? — спросила Тиффани.
— Чтобы поймать, — сказала бабушка. — Да только нипочём не поймает, потому что мир круглый и море тож, вот он и гоняется за рыбой-китом весь век. Всё равно что себя догнать пытается. Не ходи в море, джиггат. Там жуткие дела творятся. Всяк тебе скажет. Оставайся здесь, в холмах, они у тебя в костях.
Вот и всё. В тот день случилось то, что бывало на памяти Тиффани очень редко: матушка Болен заговорила о чём-то, никак не касающемся овец. И это был единственный раз, когда она признала, что за пределами Мела есть жизнь. Тиффани стали сниться Весёлый Капитан, его корабль и рыба-кит. Весёлый Капитан гнался за китом, а иногда рыба-кит гналась за Тиффани, но в последнюю минуту всегда поспевал Весёлый Капитан на своём могучем корабле и спасал Тиффани, и вечная погоня снова шла по кругу.
А иногда она во сне бежала к маяку и просыпалась в тот самый миг, когда дверь распахивалась. Тиффани никогда не видела моря, но в доме по соседству на стене висела картинка: там мужчины цеплялись за плот, плывущий по огромному бушующему озеру. Маяка видно не было.
И Тиффани, присев возле узкой кровати, стала думать о матушке Болен, и о маленькой Саре Брюзгель, как она аккуратно рисовала цветы в книжке, и о мире, который потерял своё сердце.
Ей не хватало тишины. Тишина, что висела над кибиткой теперь, была уже не та. Бабушкино молчание было тёплым и уютным, в него можно было закутаться, как в плед. Может, матушка Болен иногда и не сразу припоминала разницу между ягнёнком и ребёнком, но её тишина всегда была открыта для Тиффани. И с собой надо было взять только своё молчание.
Тиффани было жаль, что она уже не сможет попросить прощения за пастушку.
Потом она отправилась домой и сказала всем, что матушка Болен умерла. Тиффани тогда было семь, и её мир лежал в руинах.
Кто-то вежливо стучал по башмаку Тиффани. Она открыла глаза, и жаб выплюнул камушек.
— Прошу прощения. Я бы постучал лапой, но мы для этого слишком склизкие создания.
— И что мне теперь положено делать? — спросила Тиффани.
— Ну, если ударишься головой об этот низкий потолок, определённо сможешь выставить иск о причинении телесных повреждений, — ответил жаб. — Хм… Это я только что сказал?
— Да, и надеюсь, уже пожалел, что не промолчал, — сказала Тиффани. — Но почему ты это сказал?
— Не знаю я, не знаю… — простонал жаб. — Прости, о чём мы говорили?
— Я спросила: чего Фигли ждут от меня? Что я должна делать?
— О, по-моему, это происходит не так. Ты теперь кельда. Это ты говоришь, кому что делать.