Но что будет с историей, если его пересадить с барбитуратов на бензодиазепины? Нитрозепам-то уже есть. А сверху прикрыть ноотропами... К примеру, фенибутом, он уже разработан и, даже, есть в аптечке космонавтов.
Что на выходе-то получим? Лучше станет стране от сохранившего критичность и работоспособность Брежнева, или хуже»?
Я сладко потянулся и отправил себя на кухню. Пообедаю, и за письмо. Юрий Владимирович уже заждался весточек от Квинта - скоро четыре месяца будет, как ничего ему не писал. Вон, афиши уже по городу расклеивают с предложением поговорить.
Ладно, попробую полечить экономику, посмотрим, что из этого выйдет. И начну профилактировать Чернобыль - а то как раз сегодня по радио услышал радостное сообщение про включение первого энергоблока в сеть. Плюс подкину кое-что из геологоразведки для поддержания реноме. Ну и дорогой Леонид Ильич...
«Эх, проблема выбора в том, что он есть», - я еще немного помаялся и, мысленно махнув рукой, решил, - «ладно. Из двух зол выбираю то, которого раньше не пробовал. Значит, письмо будет из четырех блоков. Инфляция, месторождения, реактор «Бук» и Брежнев. Вы уж не подведите моего доверия, Юрий Владимирович...»
Вторник, 27 сентября 1977, вечер
Ленинград, Тучков пер.
Первый раз к маме на работу я явился незваным гостем. За страшненьким фасадом с надписью «Библиотека академии наук СССР» на фронтоне таились километры книжных и журнальных полок. Книги-то ладно, а вот журналы! Для моего замысла мне надо было залегендировать знакомство с несколькими десятками статей. Не сейчас, конечно, потом, где-то через год, когда этот вопрос встанет. А он ведь встанет...
Мало было в стране библиотек, сопоставимых по своему журнальному фонду с этой. А чего вдруг нет, всегда другой библиотеки по межбиблиотечному абонементу. Мне крупно повезло, что мама работает именно здесь, а режим в советских учреждениях такого типа очень формальный.
Сначала я сослался на профориентацию. Мол, мама, что-то у меня математика подозрительно хорошо пошла, за лето всю школьную программу прошел до конца, теперь хочу понять, будет ли и дальше так же легко. Не читать же мне институтские учебники у прилавка в Доме Книги?
Для первого визита сошло, а дальше я зачастил в БАН чуть ли не через день, зависая там до самого вечера. Я устроил себе рабочее место в неглубоком проходе между каталожными шкафами и шел методом сплошного чеса, просматривая подряд все номера журналов. В основном я запоминал где что лежит, дабы сослаться при случае, но кое-что с интересом читал. «Annals of mathematics», «Journal of Number Theory», «Journal of Algebra», «Topology» - эти журналы я уже просмотрел за последние тридцать-сорок лет, не отходя далеко от полок, на которых они покоились.
Сегодня я процеживал в поисках интересующих меня методов «Mathematical Programming», когда справа, из прохода, ведущего в зал, раздался глуховатый, с легким кавказским акцентом, голос:
- О, а что вы тут делаете, молодой человек?
Я привстал с табуретки-лестницы и повернулся. На меня с легкой улыбкой пристально смотрел пожилой армянин.
Сделал честные глаза и, выгадывая время, ответил:
- Каталог изучаю... И журналы по математике. Вот, в частности, - я махнул рукой в сторону стопки отложенных журналов.
- А кто вас сюда пустил, молодой человек? - ласково уточнил он, - на научного работника, для которых предназначено это заведение, вы, уж извините, пока не очень походите.
Черт. Похоже, он имеет право задавать такие вопросы.
Я быстро прикинул варианты, причем первым почему-то был «сделать ноги». Перед глазами промелькнул маршрут побега со всеми его поворотами, лестницами и переходами, и я порадовался тому, что добегу до вахтерши раньше, чем он туда докричится.
«А, собственно, чего я так напрягся»? - сообразил с облегчением, - «Ну не принято сейчас увольнять с работы за такое. В худшем случае маму слегка пожурят».
И я вежливо уточнил:
- А что отличает научного работника от остальных: бумага с печатью или научный способ мышления?
- О как! - он прислонился к шкафу, готовясь к разговору. - Интересная постановка вопроса. Даже правильная. Что-то знаете о Декарте?
- О Декарте... - я коротко задумался, затем огорченно развел руками. - Да он уже несколько десятилетий как не очень актуален. Декарт, Лейбниц... Им повезло, что они не дожили до Гёделя. А вот Расселу и Гилберту повезло меньше.
- Да что вы говорите?! - сарказм щедро сочился из каждого его слова.
- Да, - грустно покивал я, - да... Представляете, этот негодяй Гёдель обрушил все здание современной науки. Вся Декартовская наука, вся эпоха Просвещения зиждилась на том, что все сущее можно доказать и познать. Все! Ну, а чего доказать и познать нельзя - того, значит, и не существует. Какие титаны строили этот храм науки! Сколько столетий! А потом пришел Гёдель, вероятно, величайший логик всех времен, и выдернул из-под этого здания фундамент. Оказалось, что ничего нельзя познать полностью и непротиворечиво, и для любой системы научных знаний будут существовать парадоксы и необъяснимые явления. Храм науки еще висит в воздухе, бригады строителей продолжают растить башенки вверх, а фундамента уже нет. А самое страшное, знаете, что?
Как выразительны все же армянские глаза! Сначала, до того, как я начал свой спич, они были снисходительно-ироничны с оттенком легкого добродушия. Этакий взгляд пожилого и предельно сытого кота на сдуру выбежавшего из-за угла мышонка. Потом в них промелькнуло удивление - не содержанием моей речи, нет, лишь ее связностью, способностью нанизывать слово на слово. А затем, когда он вслушался в смысл, это легкое удивление сменилось недоверием и, под конец, опаской.
Я выдержал паузу, и он, кривовато улыбнувшись, переспросил:
- Ну и что? Не томите.
- А вот, - я повернулся и ткнул пальцем в один из журналов, - десять лет назад доказали... Как бы это объяснить... Смотрите, есть истина нашего мира. Ну, то, как на самом деле он устроен. Эта истина состоит из бесконечного числа истинных утверждений. Гёдель доказал, что они делятся на доказуемые и недоказуемые. А намедни выяснилось, что класс недоказуемых утверждений бесконечен. Вдумайтесь в это! Мы не только никогда не будем знать о мире все, но мы даже не будем знать, какую часть истины мы познали, а сколько нам осталось неведомо, поскольку от нас сокрыта бесконечность истинных, но недоказуемых утверждений! Здорово, правда? И этот барьер принципиально непробиваем, вне зависимости от степени нашего развития и усилий, бросаемых на познание мира.
- А вы уверены, - он пошевелил в воздухе пальцами-сосисками, - что правильно поняли написанное?
- Увы, - кивнул я, - уверен. Хотите, подберу статьи из журналов?
- Да, - очнулся он, - кстати, возвращаясь к моему первому вопросу...
- Ой, Давид Вартанович! - из-за угла весьма кстати вывернула мама, - здравствуйте.