Щенок лежал и вспоминал прежнюю жизнь, тихо улыбаясь в полумраке камеры. Воспоминания казались такими странными, нереальными, будто все происходило не с ним, а с кем-то другим, с тем, о ком рассказывали в сказке на посиделках возле огромного дуба, что стоял за околицей деревни. Тут молодежь обычно жгла костер, сидя вокруг огня, ребята рассказывали сказки, истории, и во всех этих историях герой всегда побеждал злобного врага. Нигде не было сказано о том, как страшно и тяжело дышать в трюме рабовладельческого корабля, нигде не говорилось, как жить, если ты остался совсем один, если на твоих глазах убили отца и мать…
Адрус замер, окаменев. Перед глазами встала картина убийства матери, смуглое лицо убийцы, и в груди снова закипело – найти, убить! Закипевшая в жилах ярость толкнулась в голову, та заболела еще сильнее, заломила, заныла, и Щенок не услышал, как к двери камеры кто-то подошел и завозился у замка, звеня ключами.
– Вставай, выходи! – двое в темно-синей форме стояли перед топчаном, на котором лежал Адрус, и настороженно смотрели на «сумасшедшего». Их заранее предупредили, что с ним нужно быть очень внимательными, если не хотят оказаться с перегрызенным горлом.
По всей школе прошел слух о ненормальном, который набросился на дежурных и попытался убить. А еще вдруг начали говорить, что этот Щенок – незаконный сын самого Вожака, и поэтому его до сих пор не запороли до смерти.
Новость была, конечно, безумной, но, как все безумные новости, она набирала обороты, ширилась. И скоро даже те, кто смеялся, услышав это сообщение, задумывались и замолкали – кто знает, может, и правда? В жизни и не такие штуки случаются. Вон, все сказки переполнены потерявшимися, которых вдруг нечаянно нашли отцы. Почти все, кто был в Школе, – сироты, мечтающие об обретении семьи, даже те, родителей которых убили на их глазах. А вдруг выжили – думали они и представляли себе, как крепкие руки отца снова обнимают своего пропавшего сына…
Так что безумная новость о безумном Щенке упала на благодатную почву. И Школа шумела.
Адрус медленно поднялся с топчана. Нога его затекла, сделалась деревянной, зашлась болью, как если бы в нее вонзились тысячи мелких иголочек. Он пошатнулся и едва не упал на одного из парней. Тот отшатнулся, будто ожидал, что злобный звереныш вдруг решил наброситься на него, понял свою ошибку, покосился на криво ухмыльнувшегося напарника и покраснел, как краснеют мальчишки, допустившие на людях ужасную неловкость. Такую, что ложится страшной тяжестью на хрупкие мальчишеские плечи, и тогда хоть в петлю – таким все кажется ужасным. Парень замахнулся на Щенка и едва не ударил по лицу. Едва – потому что руку парнишки остановил взгляд Щенка – тяжелый, исподлобья, обещающий огромные неприятности.
– Топай наружу! – с ненавистью бросил парень, и Адрус перешагнул порог камеры, направляясь по длинному коридору, между рядами однотипных дверей, окованных стальными полосами. Дверей было много – штук двадцать, не меньше, может, больше, но похоже, что все камеры пустовали. За дверями не было слышно дыхания, воздух в темнице свежий, и не было запаха нечистот. Как в трюме корабля, например…
Щенок шел, впитывая информацию, прислушиваясь, приглядываясь, сам не зная, для чего все это делает. Несмотря на то что его мозги были «поправлены» лекарем-магом, тот так и не смог вернуть мальчишку в то состояние, в котором Адрус пребывал до набега. Если еще точнее – того, домашнего, обычного мальчика уже не было и, скорее всего, никогда не будет. В результате лечения Щенок получил назад свои детские воспоминания, при этом оставшись Щенком, Зверенышем, борющимся за свою жизнь ради одной-единственной цели – отомстить. И хотя прежние воспоминания воздействовали на сознание парня смягчающе, возвращая в человеческий облик, они еще не смогли устояться в голове до такой степени, чтобы воздействовать на поведение. Если раньше он был просто Зверенышем, бессловесным, яростным, диким, то теперь Щенок получил возможность разговаривать, не лишившись способности и желания рвать врага до победного конца.
Две личности, Щенок и Адрус, пока не спаялись, не влились друг в друга, и возможно, этого никогда не произойдет.
Его вывели на плац, туда, где выстроилось больше шести сотен учащихся и учителей, стоящих ровным квадратом посреди широкой площадки. В центре квадрата находился столб, к которому привязывали тех, кто должен был понести наказание. «Столб позора» – так его называли в Школе.
Это был обычный столб, вкопанный в землю и ошкуренный руками рабочих. От своих собратьев-столбов, честно служащих человеку и обычно работавших опорой забора, он отличался перекладиной на уровне человеческого роста над землей, и еще одной перекладиной повыше, на два роста. К первой привязывали руки нарушителя порядка, когда наказывали плетью, ко второй привязывали преступника, заслуживающего смерти.
Обычно подвешивали на несколько дней, на строго определенное время. Если выживал, то мог вернуться в строй – кто может противиться воле богов? Если боги решили, что этот человек достоин жизни, то люди должны принять их решение, не протестуя и не задавая вопросов.
Впрочем, на памяти людей еще ни один распятый на длительный срок не выживал без того, чтобы не сойти с ума, так что этот закон был фиктивным – какое там вернуться в строй, когда тот, кого сняли с креста, рычал, кидался на людей или же просто тупо смотрел на мир, пуская слюни, превращаясь в идиота.
«Неделя на палящем солнце без капли воды – это вам не отдых в общественных банях с прохладительными напитками!» – как некогда говаривал бывший Вожак, у которого Лаган принял правление Школой.
Щенка поставили к столбу, но привязывать не стали, хотя этого ожидали все любопытные, возбужденные, замершие в ровном строю, как глиняные статуи у въезда на городской рынок. Весь плац замер. Тишину нарушали лишь пестрые зелено-красные птички, со свистом проносившиеся над людьми, потевшими под жгучими полуденными лучами. Запах пота привлек мух, мухи служили кормом птицам, так что чем дольше стояли ряды бойцов, тем больше птиц носилось над бойцами. И это нарушало пафос ситуации – птички не только носились над головами, они еще на них гадили, вызывая тихое шипение и ругань парней, незаметно стиравших с беретов едкое белое дерьмо.
Лаган будто нарочно все не начинал церемонию наказания, как если бы хотел, чтобы бравое воинство подольше помучилось на солнцепеке и отправилось по казармам, унося в головах и на головах как можно больше дерьма, которое норовит накидать начальство и сама жизнь.
Наконец, Вожак открыл рот, набрав воздуха полной грудью, и громко сказал, стараясь говорить важно, весомо, так, чтобы запомнилось всем будущим поколениям:
– Совершено преступление! На двух дежурных, находящихся на службе, напал вот этот человек, которого называют Звером! Он нанес им повреждения, которые не закончились смертью, но были достаточно серьезны, чтобы прибегнуть к услугам лекаря! За это он понесет наказание, такое, чтобы вы запомнили надолго! Приказываю, первое: если Звер так любит драться, считает себя достаточно сильным для того, чтобы напасть на ученика Школы Псов, пусть выйдет на бой с тем, кто прошел обучение нашими мастерами. Второе! По окончании поединка, вне зависимости от его исхода, Звер приговаривается к распятию сроком на сутки! Если после поединка и распятия он останется жив, то пройдет Ритуал, как и все те, кто недавно прибыл в нашу Школу, чтобы стать одним из нас.