— Я пойду? — предложила Нэнси, в ее голосе послышалась вопросительная интонация.
— Да, и закрой дверь, хорошо? — последовал его напряженный ответ. — Нам с Алисой нужно поговорить.
* * *
Когда мы приехали на Кларэмонт-роуд, чтобы взглянуть на нее, мама была в своей спальне. Он сказал, что она попросила отвезти ее туда. Таким образом, рядом с моей кроватью, возможно, находился ее дух… но не она. Это тело, лежавшее на кровати, являлось всего лишь пустым сосудом — прекрасное, бледное, мраморное изображение, имевшее сходство с Адой Уиллоуби, но лишенное любой сущности или искры, которая действительно была ею.
В скором времени Тилсбери сказал, что мы должны уйти, так как нужно сделать некоторые приготовления. Тогда я потеряла самообладание и начала хихикать, но хихиканье превратилось в удушливый, истеричный смех, прекратившийся только тогда, когда я встала, указывая и крича:
— Посмотри на него, Нэнси! Кого он напоминает тебе? Я всегда думала, что он должен быть владельцем похоронного бюро — такой мрачный и ложно почтительный со всей своей клиентурой. Но это для него лишь дело… индустрия смерти, которую мистер Тилсбери так любит!
— Мисс Алиса! — закричала она, ошеломленная моей непристойной вспышкой.
— Оставь ее, — он махнул рукой служанке; его глаз нервно дернулся, и он терпеливо сказал мне на ухо:
— Алиса, мы действительно должны теперь уйти. Это было ужасным потрясением…
— …И что?…оставить мою маму здесь… совсем одну? — я не могла поверить в услышанное. — Мы не можем оставить ее одну в этом доме, закрытом, как могила, уже покрывшемся паутиной и пылью.
Я в отчаянии оглядела серую комнату, так как ставни почти не пропускали солнца, но увидела только белые простыни, накинутые на мебель, напоминавшие бледные, вялые привидения.
— Она не хотела бы остаться в одиночестве. По крайней мере, позвольте мне побыть здесь еще немного.
— Хорошо… — согласился он, — пока они не вернутся, чтобы забрать ее. Но после этого ты должна будешь уехать. — Он повернулся к служанке, стоявшей в дверях и державшей ребенка на руках: — Нэнси, ты останешься здесь, с Алисой.
Она попыталась возразить, ее бледное лицо ясно свидетельствовало о том, что она боится находиться рядом с трупом:
— Но сэр, это действительно неподходящее место для ребенка…
— Здесь ничто не навредит ни ему, ни тебе, — кратко ответил он. — Ради меня, последи за Алисой, пожалуйста. Я вернусь очень быстро. — Прежде чем он оставил нас, он задержался около нее, глядя на сына, которого толком еще не видел.
— Позже, — сказала я, устало озираясь, желая, чтобы он ушел, — будет достаточно времени.
Достав стул из-под пыльной простыни, я села около кровати и коснулась маминой руки. Она была холодной и твердой, как камень, кончики ее пальцев уже посинели, и появились признаки разложения тканей под наманикюренными и ухоженными ногтями. Она лежала в одной из своих длинных ночных рубашек с кружевными шнурками на запястьях и шее, ее спокойное лицо теперь было лишено всяких морщин. Ее волосы свободно струились по плечам, мрачно блестящие и волнистые, пронизанные редкими прекрасными серебристыми нитями. Ее белая кожа и губы казались почти люминесцентными в унылом мраке; а на бледной коже отчетливо выступали брови; на ее раздраженных раздутых веках — теперь навсегда закрытых — виднелись покраснения. Это было все, что осталось от мамы.
Взяв прядь ее волос, я поднесла ее близко к своему носу, вдыхая запах, погладила ее щеку и слегка поцеловала губы — как я делала раньше и как никогда уже не смогу сделать снова. Последнее сдержанное прощание. Затем меня поразила мысль, столь же сильная, как молоток, разбивающий лед: я ощутила на ее губах резкий сладкий аромат опия, смешанный с кислым зловонием рвоты. Оглянувшись и видя, что Нэнси стоит у окна и с тревогой глядит вниз через щелку в ставнях, я быстро приподняла мамин рукав, обнаружив там, как и ожидала, следы маленьких уколов, свежие ранки на твердой алебастровой плоти.
— Это они убили тебя? — прошептала я, зная, что эти небольшие следы уводили ее в бездну, шаг за шагом, в течение очень многих лет… но на сей раз это произошло окончательно. Она шла по этой дорожке добровольно или это я подтолкнула ее? Была ли это моя ошибка? Сотрясаясь от рыданий, я положила голову на подушку рядом с ее; ту самую, которую мы делили всего за несколько месяцев до этого.
Снаружи донесся стук копыт, и Нэнси с облегчением воскликнула:
— Они здесь. Теперь мы должны идти…
— Подожди, — сказала я, вытирая глаза платком. — Мне кое-что нужно забрать из спальни.
Поднявшись наверх в последний раз, я нашла то, что искала. Это до сих пор было на зеркале.
Спустившись, я позволила Тилсбери взять себя за руку и вывести из дома, но у входа я успела отдать мою карточку — только один из трех человек на ней был теперь жив — одному из мужчин в черном пальто, прося, чтобы он положил ее в мамин гроб.
Поскольку я сидела в экипаже, Нэнси слонялась какое-то время на тротуаре, отдав ребенка мне, и о чем-то шепталась со своим хозяином. Я не имела ни малейшего понятия, о чем они говорили. Да мне было и не интересно. Но во время нашей короткой поездки обратно на Парк-стрит, когда Нэнси играла шелковистыми темными волосиками ребенка, она громко произнесла:
— Я так люблю его, я так привязалась к этому малышу, он мне как родной, словно это ребенок моего брата…
Я насторожилась, с трудом веря своим ушам, потрясенная такой беспечной жестокостью:
— Тебе нравится мучить меня? Это твой план или план Тилсбери довести меня до безумия, чтобы устранить меня, а потом украсть моего сына? — Я схватила ребенка и близко поднесла к ее липу. — Смотри. Смотри внимательно и скажи мне, видишь ли ты здесь чье-то лицо, кроме его, хотя мне жаль, что это так…
— Я не хотела обидеть вас, — она говорила теперь спокойно и смотрела под ноги. — Извините меня, я не думала…
— Я бы отдала все… — начала я, но затем резко осеклась и только пробормотала: — Но, в конце концов, все маленькие дети выглядят одинаково.
Позже принеся поднос с ужином, она сказала, что выйдет, чтобы отправить некоторые письма мистера Тилсбери и сообщить людям о похоронах. Я сидела очень неподвижно и молчала, ответом ей было лишь сопение ребенка, который спал на моих руках. Она снова оставила дверь открытой.
Моя печаль словно повисла в воздухе. Если бы я попыталась, то смогла бы коснуться ее. И там, в темноватом, умирающем свете, кормя ребенка, я услышала мягкие шаги в прихожей и увидела, как неопределенная форма обрела в тени очертания. Пока он молча смотрел на своего сына на моих руках, я всячески его игнорировала. Независимо от того, что будет дальше, после сегодняшнего дня, он не мог больше причинить мне боль. Так я стала теперь думать.
— У ребенка есть имя? — мягко спросил он.
— Если дьявол не называет свое собственное, то, я думаю, нет! — слетело с моих губ.