Этот переход в индейских сказаниях, да и в научной литературе с легкой руки племени чокто, оказавшегося самым дисциплинированным, первым подчинившегося воле Великого Отца и первым же хлебнувшего лиха, называют «Тропой слез». Вскоре после выхода выяснилось, что большая часть денег, выделенных правительством, куда-то делась, не хватало ни повозок, ни транспорта, ни теплой одежды, так что уже во время перехода и последовавшей за обустройством на новом месте непривычно суровой зимы вымерло 20 % племени, а летом началась холера. «Невозможно вообразить, — писал очевидец, Алексис де Токвиль, — ужасные страдания, сопровождающие эти вынужденные переселения. К тому моменту, когда индейцы покидают родные места, число их уже убыло, они измучены. Края, где им велено поселиться, заняты другими, враждебными племенами. Позади у них — голод, впереди — война и повсюду — беды.
Стояли необычайные холода… Индейцы шли с семьями, с ними были раненые, больные, новорожденные дети и близкие к смерти старики. У них не было ни палаток, ни повозок, только немного провизии и оружие. Думаю, что индейская раса в Северной Америке обречена на гибель, и не могу отделаться от мысли, что к тому времени, когда европейцы дойдут до Тихого океана, она уже не будет существовать». Но даже выжившие оказались беззащитны под давлением мгновенно появившихся белых, продававших помогающую забыться огненную воду за землю, отданную индейцам «навечно», а то и вообще захватывающих ее. Сопротивляться чокто мешала армия, та самая, которая обязана была их защищать, в судах заседали те самые белые, которые их обижали, а спасаться было некуда. Узнав обо всем этом из писем, несколько тысяч чокто, готовившихся тронуться в путь, отказались идти, заявив, что готовы к смерти. После долгих дебатов законодатели Джорджии — под давлением нескольких влиятельных плантаторов — позволили им остаться в родных местах, но на крайне унизительных условиях, причем оставшимся было под страхом тюрьмы запрещено «распространять слухи».
В отличие от послушных чокто, крики, менее прибитые цивилизацией, пытались зацепиться за родные места, даже оказавшись крохотным краснокожим островком в Алабаме. Потом, когда их земли окружили забором и отвели воду из реки, стало ясно, что надо уходить, однако на полпути выяснилось, что провизия не поступает, поскольку не часть положенных денег, а все деньги до цента бесследно исчезли. Индейцы развернулись назад, добывая пропитание на фермах белых, белые в ответ создали ополчение. Затем, когда происходящее было названо в прессе «Второй крикской войной», и через год, когда все кончилось так, как только и могло кончиться, крики были этапированы на запад под конвоем, в цепях, как побежденные мятежники, лишившись права на компенсации. Чуть иначе, как мы знаем, сложилось с семинолами. Но не намного. А в 1838-м пришел и час чероки. Они потеряли свое самоуправление, их лишили права нанимать белых на работу и обучать детей черокской грамоте, после чего были закрыты школы, самых грамотных, со связями, арестовывали по надуманным предлогам, затем запретили подавать в суд, потом дело дошло до насильственного изъятия детей в приюты, — а чероки отказывались уходить. Больше того, среди них появились люди, как правило, из числа самых образованных, хотя тоже уходить не желавшие, но доказывавшие братьям, что пенять не на что, племя пало жертвой цивилизации, и в этом есть своя великая сермяжная правда. И наконец, аж в 1838-м президент Мартин ван Бюрен в административном порядке ввел на их территорию войска с приказом депортировать племя на запад. Из самого цивилизованного племени Америки до конца «Тропы слез» не дошли 15 тысяч человек, 65 % племени. Но, правда, черных рабов, — посягать на движимое имущество правительство, разумеется, и не думало, — довели почти всех.
А потом было то, что было потом. Тяжело, но все-таки приживались. Поскольку труд в засушливых местах был непосилен, старались покупать как можно больше негров, которые на то и рабы, чтобы пахать в любых условиях, а поскольку совсем недалеко находилась Мексика, где рабства не было, пришлось, пресекая побеги, овладеть, скажем так, особыми навыками рабовладельца. Итогом чего в 1842-м стало крупное восстание черных, подавленное только благодаря властям, приславшим войска, и завершившееся многими виселицами. Неудивительно, что во время Гражданской войны изгнанники не остались в стороне от событий. В конце концов, что бы и как бы ни было, все они, в отличие от всяких диких сиу и грязных апачей, считали себя прежде всего американцами, и только потом, возможно, по недоразумению, краснокожими. Чокто и чикасо, имевшие рабов и не имевшие особых обид на Юг, зато крепко обиженные на Вашингтон, выступили на стороне Конфедерации, а крики и семинолы, наоборот, на стороне Союза. Что же касается чероки, то племя раскололось пополам, не на жизнь, а на смерть сойдясь в жесточайшей мини-гражданской войне, в результате которой борцы за дело Юга таки победили, что, впрочем, никак не отразилось на общем итоге «Большой Гражданской». Однако, поскольку Индейская территория формально находилась за пределами США и, следовательно, законы США на нее не распространялись, «нация чикасо» признала отмену рабства лишь в 1866-м, а «нация чокто» вообще в 1885-м. Впрочем, «освобожденные люди», как стали именоваться экс-рабы, от бывших хозяев уходить не пожелали и в нынешнем штате Оклахома считаются частью того, что осталось от «пяти цивилизованных племен».
Как известно, Соединенные Штаты Америки — оплот демократии и знаменосец свободы. Автор сей бронзовой формулировки, некий нью-йоркский журналист, в апреле 1898 года так и написал: «Мы, американцы, Знаменосцы Свободы, и мы обязаны покончить с позором колониализма в Западном Полушарии». Сказано это было по поводу только-только начавшейся американо-испанской войны, дня через два после начала военных действий и примерно за месяц до того, как в дверь филиппинского эмигранта по имени Эмилио Агинальдо, безрадостно куковавшего в далеком Гонконге, постучали посланцы американского адмирала Джорджа Дьюи. Однако начнем с начала, ибо для того, чтоб они постучали, пришлось случиться многим и многим событиям…
Все, конечно, познается в сравнении. Для Испании XIX век был относительно сносен, но только на фоне предыдущего столетия, когда былую «Империю Всех Морей» почти официально именовали Culo de Europea — «жопой Европы». А если не на фоне, то дела шли очень плохо. Четыре революции, пять реставраций, три республики, шесть войн гражданских, из которых две династические, несчетное количество мятежей, и так далее, и тому подобное, и никакого просвета даже в намеке. О потере колоний и говорить нечего: под конец века пока еще испанскими оставались только немножко магрибских пустынь, Куба, Пуэрто-Рико да азиатские Филиппины, но и там все было неспокойно. Не то чтобы испанцы так уж угнетали заморские владения, скорее нет, чем да, но слабость и гнилость метрополии в полном смысле провоцировали тамошнюю элиту — в основном креольскую — попытать счастья в свободном полете. Тем паче что было и на кого опереться: испанские колонии очень нравились и США. Еще накануне Гражданской войны хозяйственные янки, объявив Кубу «кучей песка, намытого Миссисипи», предлагали испанцам, раздираемым в тот момент очередной смутой, честно купить островок, а до кучи и Пуэрто-Рико, но доны ответили в том смысле, что честь дороже. Затем начались разнообразные освобождения негров, реконструкции побежденного Юга, так что проект отложили, а главными пострадавшими оказались те самые «национально-освободительные креолы»; будучи оставлены на произвол судьбы спонсорами, они благополучно проиграли т. н. Десятилетнюю войну, начатую с подачи Вашингтона в 1868-м, подписали мир и на время притихли…