В итоге за считаные дни под знамя губернатора сбегаются не менее пяти сотен кабальников, в том числе и матросы всех трех военных судов колонии, — разумеется, вместе с кораблями и пушками. Бэкон, естественно, всерьез встревожен, — индейские земли и пушнина, конечно, очень хорошо, но его людям не нравится то, что творится дома, а мнение людей надо учитывать, и ему приходится возвращаться в Джеймстаун. В это время, примерно в середине августа, в его озабоченную голову приходит, казалось бы, совершенно фантастическая идея. «Народный генерал» пишет письма ассамблеям соседних колоний — Мэриленда и Южной Каролины, — призывая их примкнуть к «народному делу», а если Лондон откажется удовлетворить их требования, совместными усилиями «объявить в Америке независимую от англичан, во всем от них отличную американскую нацию». В устах коренного, всего пару лет как в Новом Свете не прожившего англичанина это, конечно, звучит странно, — но такое уже случалось: веком раньше, обидевшись на короля Испании, мешавшего им беспредельничать с индейцами, уже пытались объявить себя «независимой нацией», а своего лидера Гонсало Писарро «королем всех Америк» перуанские конкистадоры.
Кончилось это, правда, плохо, да и у Бэкона не лучше. «Джентльмены», правившие по соседству, с индейцами дружили, закон уважали и на «безумные письма» даже не ответили, вместо того известив мистера Беркли: мол, считаем только вас, сэр, законной властью Вирджинии. Зато 7 сентября к Джеймстауну подошли силы лоялистов, не менее 600 мушкетов, при трех пушках и, что еще страшнее, королевской печати и королевской грамоте. Но вместо штурма мудрый Беркли предлагает амнистию всем мятежникам за исключением, естественно, Бэкона, Драммонда и еще двух «неисправимых преступников». И тут, хотя город хорошо укреплен, а пушек на стенах почти дюжина, «народ» открывает ворота и сдает столицу без боя, а большинство радостно переходит на сторону губернатора, встав в очередь за грамотами о прощении. Всем прочим Беркли, предупредив о неизбежных последствиях, позволяет уйти, развернув знамена. Ему «не нужно кровопролития», ему «нужно торжество закона и власти короля».
Теперь загнанным в угол оказался Junior. Оставшиеся с ним 150–200 сторонников — не сила, он это понимает. Теоретически еще не поздно покаяться, шанс на помилование высок, тем паче есть друзья и есть кому заступиться, — в особом письме Беркли намекает, что готов ограничиться высылкой смутьяна в Англию, даже дав право продать имущество. Однако Бэкон, судя по всему, уже не мог развернуться. Да и не из тех был. Ни смириться с поражением, ни идти на компромисс он не желает. Напротив, отвечает ударом на удар: за подписями «народного губернатора Драммонда» и «народного генерала» Бэкона, — со ссылкой, конечно, на «королевскую волю» (что уже само по себе государственная измена), — выходит в свет прокламация, призывающая восстать белых рабов. На сей раз, принадлежащих сторонникам «изменника Беркли», то есть большинству «джентльменов». Всем, кто откликнется, обещают уже не только свободу, но и землю, и право голоса. Более того, аналогичная (правда, только насчет свободы) прокламация обращена и к чернокожим рабам (Бэкон, не считавший индейцев людьми, к африканцам, как ни странно, относился мягче).
Спустя пару дней такой же указ подписывает и Беркли, но Junior успел раньше, и в его армию вступают сотни новых рекрутов. 19 сентября Бэкон вновь осаждает Джеймстаун, но вместо штурма выставляет в поле перед воротами рабов-индейцев, держащих на поводках жен и защитников, пригрозив, что «честь дам будет поругана». Драки, впрочем, опять не получается: как ранее люди Бэкона, лоялисты уходят за реку с развернутыми знаменами, и на этот раз уходит большинство; к мятежникам присоединяются считаные единицы. Той же ночью «народный генерал» отпраздновал триумф, приказав сжечь Джеймстаун, «оплот греха и тирании», дотла, объявил, наконец, себя губернатором, и… И вдруг, 26 октября, молодой и полный сил, умер. То ли от дизентерии (скорее всего), то ли от яда (чему конспирологи уже три века ищут доказательства — но безуспешно). И это — в самом зените успехов — ломает хребет мятежа.
Сразу после смерти Бэкона все поползло по швам, словно бунт держался только на его незаурядной харизме. Практически тотчас началось дезертирство: кто-то уходил домой, многие — «за речку», в стан лоялистов, где одумавшихся не наказывали. Джон Ингрэм, избранный новым «генералом народа», не умел ни сплотить, ни воодушевить людей, тем более что уже никто, — кроме, разве что, бывших рабов, — не знал, за что, собственно, воюет. А отряды Беркли все чаще форсировали Тайдуотер и наносили удары по бестолково бродящим на берегу Чесапиского залива группам мятежников. Об индейцах и говорить не приходится, они нападали едва ли не ежедневно. В конце концов, не выдержал и Ингрэм: тайно связавшись с Беркли, он договорился в обмен на помилование разоружить еще подчинявшихся ему бунтарей. Около сотни отказавшихся подчиниться были объявлены вне закона, и на них началась «королевская охота», завершившаяся под Рождество, когда примерно 80 чернокожих и менее 20 кабальных слуг, еще бродивших по лесам, попали в засаду и под дулами пушек были вынуждены сложить оружие. В конце января 1677 года 70-летний губернатор вернулся в сожженную столицу колонии, где не осталось ни одного не разграбленного дома; как писала в Лондон его супруга, «из-за негодника Ната все придется строить заново, потому что восстановить что-то нет никакой возможности».
К общему удивлению, Беркли, слывший человеком незлобивым, проявил в отношении мятежников крайнюю жесткость, в основном конфискуя собственность, но и вешая — на эшафот пошли 23 человека (очень много по тем временам и местам), в том числе несколько «джентльменов» и даже бывший губернатор Драммонд. Устоявшаяся в Штатах версия гласит, что такое зверство не осталось безнаказанным: король Карл II, выслушав доклад следственной комиссии, якобы заявил: «Этот старый дурак предал смерти больше людей за шалости в пустыне, чем я здесь за убийство моего отца», и приказал с позором отозвать старого губернатора. Это, однако, легенда, не имеющая никаких подтверждений, зато сохранилось личное письмо Беркли его величеству с просьбой о возвращении в Англию в связи с возрастом и недомоганиями, а также королевская грамота с благодарностью «сэру Уильяму за его примерный, верноподданный и многолетний труд».
В успокоившейся же колонии все пошло по накатанной колее. Акты «Декларации народа Вирджинии» были пересмотрены, те, что касались индейцев, отменены, но толку для краснокожих в том было мало, — за несколько месяцев художеств Бэкона большинство их было либо перебито, либо ушло куда подальше от безумной колонии, а вслед за ними ушли и соплеменники, порабощенные «народным генералом», но освобожденные Беркли. Так что вожделенные земли достались колонистам, и «малые плантаторы» стали плантаторами нормальными, а безземельная мелкота, в том числе и кабальные, поддержавшие «королевское дело», обзавелась фермами, в связи с чем никого не напрягла и отмена Акта VII — о праве голоса для всех свободных, независимо от собственности, — ведь теперь собственниками были все. Кроме, разве что, двух-трех сотен негров, вставших на сторону Беркли, — им пришлось довольствоваться свободой, отчего, кстати, процент вольных негров в Вирджинии стал и остался большим, нежели в соседних колониях. Короче говоря, согласно классической формулировке Филиппа Д. Фонера, «Это славное восстание завоевало ряд демократических прав для народа (…) Ни одна из этих демократических реформ не была сохранена после поражения восстания, но память о них продолжала жить. Бэкон был поистине народным вождем, «факельщиком Революции» и первым архитектором человеколюбивых принципов народа Соединенных Штатов».