За последующие несколько недель я изменил свое мнение о Бирде. Сначала я видел в нем всего лишь наемника, человека, готового продать за золото душу, но пока он был нашим проводником и сопровождал нас в налете на Каппадокию, я понял, что это человек, которого лишили прежней жизни и который только и ждал случая отомстить римлянам. Однажды вечером, уже сидя в темной и влажной тюрьме, которой служил трюм корабля, я заговорил с ним. Мы оба сидели, прислонившись к борту, а остальные спали у наших ног.
– Ты прости меня, Бирд, – сказал я.
– За что, господин?
– За то, что это я виноват в нашем нынешнем рабском положении.
Он несколько секунд молчал, потом вздохнул.
– Это не имеет значения, мой господин. Моя жизнь ничего не стоила, когда господин Бозан нанял меня вашим проводником. Я был рад, что получил возможность отомстить римлянам.
– Даже если учесть, что теперь ты их раб?
Я с трудом различал его лицо – трюм едва освещался лунным светом, проникавшим сквозь железную решетку над нашими головами. Она была закреплена в люке посреди палубы. Без этого мы, несомненно, погибли бы от удушья.
– Римляне убили всю мою семью, когда напали на Кесарию. Я торговал горшками и ездил по всей стране. Меня не оказалось дома, когда они их всех убили, и с тех пор я жалею, что не погиб в тот же день.
– И тем не менее ты продолжал жить, – сказал я.
– Да, господин. Может, мне еще удастся убить римлянина. Как ты их убивал.
Я вообще-то сильно опасался, что времена, когда я убивал римлян, уже прошли, но промолчал. Римляне меня сейчас беспокоили мало, поскольку в последние дни многие мои товарищи все больше ослабевали. На седьмой день произошло то, чего я боялся: двое из них умерли. Они так и не оправились от ран, полученных в последнем бою с римлянами, а скверное обращение после этого лишь ускорило дело. На заре их тела отклепали от цепи и подняли на палубу, а затем без всяких церемоний вышвырнули за борт. После этого нам всем приказали вылезти на палубу, и охранники подгоняли нас древками своих копий, когда мы взбирались наверх по деревянной лестнице, что давалось нам с большим трудом из-за кандалов на руках и на ногах. Но это оказалось очень приятно – снова постоять на солнце и почувствовать на себе легкий морской ветерок. День был безоблачный, и мы щурились на ярком солнце – глаза у нас отвыкли от света. Центурион Кукус стоял на приподнятой корме корабля и жевал кусок хлеба, неотрывно наблюдая за нами. Рядом с ним стоял дородный бородатый мужчина с огромным красным тюрбаном на голове, видимо, капитан. К сожалению, Кукус не подавился своим хлебом и, когда кончил жевать, спустился по лестнице на главную палубу и подошел ко мне со своей обычной злобной улыбочкой на лице.
– Ну, милый мальчик-красавчик, как тебе нравится твоя нынешняя каюта на этом прекрасном корабле?
Я смотрел на него непонимающим, вопросительным взглядом, делая вид, что ничего не понимаю. Он держал свою трость в правой руке и поднял ее, снова намереваясь ударить меня по лицу. Но удар оказался слабым, ленивым, видимо, он просто хотел произвести впечатление на капитана, и я, несмотря на ручные кандалы, сумел блокировать удар, а потом вырвал у него трость и выкинул ее за борт, в море. Зачем я это сделал? Возможно, безнадежность нашего положения сделала эту маленькую победу очень желанной. Или, скорее, какая-то часть меня желала погибнуть и остановить эти невыносимые унижения. Не физическая боль от кандалов на запястьях и щиколотках, но моральные страдания от того, что с тобой обращаются как с животным. Вот я и ухватил эту проклятую трость и швырнул ее в море.
Кукус на секунду замер в удивлении, пораженный тем, что у меня хватило смелости проделать такое. Я мог бы даже поклясться, что на лице у него появилась обида, ему было явно жалко свою любимую трость, этот гнусный инструмент, которым он причинял такую боль всем и каждому. А его у него взяли да отняли! И в эти несколько секунд я понял, что совершил страшную ошибку. Я вспомнил слова отца – лучше умереть стоя, чем жить на коленях, – но страх, который возник у меня внизу живота, заставил думать, что я, несомненно, умру прямо сейчас. И все же умру стоя. Однако Кукус был не просто грубым негодяем и убийцей, а, ко всему прочему, еще и злобным садистом. Я ожидал, что меня изобьют, превратят в кровавую кашу, а затем выкинут в море, но вместо этого Кукус лишь улыбнулся – при этом все глаза были прикованы к нему – и спокойно вернулся на корму, где обменялся с капитаном несколькими короткими репликами. После чего капитан подозвал двоих своих матросов, и те схватили меня и потащили к мачте. Потом мне задрали руки выше головы и прикрутили их к мачте, а со спины содрали последние рваные лохмотья. Моих товарищей, которые начали гневно ворчать, быстро отогнали назад в трюм, некоторых швырнули вниз по лестнице, и они сбили тех, с кем были скованы. Потом над ними опустили железную решетку и заперли ее на замок. Я остался один со своими теперешними хозяевами. Я бросил взгляд на корму, где, скрестив на груди руки, стоял Кукус. К нему наклонился капитан и что-то сказал на ухо. Кукус откинул назад голову и разразился громовым хохотом. Ух, как я его сейчас ненавидел, этого мерзавца!
Тут спину мне пронзила режущая боль – первый же удар хлыста разорвал мне кожу и плоть. Эта боль была похожа на жуткий укус или ожог, а за ним последовал новый удар, на сей раз чуть ниже, сразу под лопатками. Я невольно дернулся, когда кожаные концы хлыста глубоко вгрызлись мне в спину, теперь еще ниже. Боль была невыносимая, и я закричал под следующими ударами. Каждый удар распарывал мое тело и лишал меня остатков сил, тело обвисло и теперь безвольно болталось на веревках. Спина была как в огне, волнами накатывала тошнота. Я потерял счет ударам. Потом наконец избиение прекратилось. Я чувствовал, как по спине что-то потекло – моя собственная кровь. Я ощущал лишь тихое покачивание корабля, все остальное было сплошь молчание. Потом все же услышал голос – Кукус что-то говорил мне в ухо, спокойно и методично.
– Ну, вот, мальчик-красавчик. Это тебе за мою пропавшую трость. Но нам не хочется уж слишком сильно тебя уродовать, иначе от тебя будет мало проку, когда я доставлю тебя к твоему хозяину, который, несомненно, будет каждую ночь штурмовать твою задницу, насиловать тебя до тех пор, пока ты не сдохнешь, – он похлопал меня по щеке. – Не беспокойся, мы позаботимся, чтобы ты не подох, пока остаешься на борту этого корабля.
Он щелкнул пальцами, и матрос передал ему ведро с морской водой. Он отступил на шаг и выплеснул его содержимое на мои раны, отчего у меня невольно выгнулась спина, и я заорал от боли. Другие матросы последовали примеру Кукуса и начали поливать меня соленой водой. Мои стоны и вопли вызывали у них громкий смех, пока Кукус не велел им остановиться. Я уже почти потерял сознание, все звуки казались отдаленными и приглушенными, а сам я почти ничего не чувствовал. Потом углом зрения я заметил, что Кукус взгромоздился на деревянный ящик, задрал тунику и помочился мне на спину. Я еще успел с трудом расслышать новый взрыв смеха, но уже уплывал в бессознательное состояние.
Меня надолго оставили стоять там, возможно, на несколько часов. Спина пульсировала от боли, во рту пересохло, руки, по-прежнему плотно привязанные к мачте, онемели. Но в конце концов, когда солнце клонилось к западному горизонту, меня отвязали и швырнули обратно в трюм. Нергал и Гафарн попытались устроить меня поудобнее, но я так ослаб, что едва ощущал их присутствие, равно как и что-либо другое, то и дело теряя сознание и снова приходя в себя. Вероятно, я бы умер в этом вонючем аду, если бы два дня спустя мы не приплыли в Италию. В тот момент я этого не понял, но в последние сорок восемь часов с наших кораблей то и дело выбрасывали за борт мертвые тела – измученные пленники умирали от ран, от жары и недостатка пищи. Женщины и дети были основными жертвами, и когда нас выгрузили на пирс под яростным солнцем и синим небом, римские охранники, кажется, вдруг озаботились нашим состоянием. Не из сочувствия, но скорее осознав, что ряды будущих рабов уж очень сильно поредели. Кукус ругался и всячески поносил своих людей.