Старушка открыла дверь в комнату. Саша пригнул голову перед низкой притолокой и все равно приложился макушкой. С улицы, с морозца показалось – в комнате тепло, даже жарко.
– Ты раздевайся, мил человек.
Саша снял телогрейку.
– Проходи, садись.
Саша уселся на скамейку у окна. Комната едва-едва освещалась светом горящих поленьев в печи, просачивающимся из-за неплотно прикрытой печной дверцы.
– Кушать хочешь?
– Не откажусь.
Саше было неудобно просить еду, но есть хотелось сильно. Банку консервов на двоих он съел еще утром, почитай – сутки минули.
Он поставил автомат на предохранитель, рукавом обтер запотевшую с мороза оружейную сталь и положил автомат на лавку, поближе к себе.
Старушка принесла чугунок, поставила на стол.
– Чем богаты, не взыщи.
В чугунке оказалась едва теплая вареная картошка. Саша и ей был рад, в три минуты съел пять крупных картофелин. Селедочки бы к ней!
– Чаю хочешь?
– Хочу.
– Только у меня заварка из сушеной моркови.
Чай был красноватого цвета, непривычного вкуса, зато горячий. Саша прихлебывал его из большой кружки, обжигаясь и дуя на поверхность. Зато быстро согрелся.
– Спасибо! – Он отставил кружку в сторону. – Как вас звать?
– Раньше Пелагеей Лукьяновной, а сейчас все больше старухой называют.
– А что же вы не спрашиваете, как меня зовут?
– Захочешь – сам назовешься. Ложись спать, поздно уже.
Саше постелили на широкой деревянной кровати.
– Дед мой раньше тут спал, – объяснила Пелагея Лукьяновна. – Перед самой войной помер. Одна я теперь.
Саша разделся, сунул под кровать автомат, а под подушку – пистолет. И едва улегся под одеяло, как мгновенно уснул. Во сне метался по горящей мельнице, ища спасения.
Проснулся поздно, за полдень. Едва слышно возилась в соседней комнате старушка.
Шлепая по доскам пола босыми ногами, Саша вышел к ней.
– Доброе утро, Пелагея Лукьяновна!
– Здоров же ты спать, парень! Вечер уже скоро.
– Как вечер?
– Так через час солнышко сядет, весь день и прошел.
Саша едва не чертыхнулся, но, заметив в углу иконы, сдержался. Один день из десяти пропал зря. Хотя не совсем – он выспался, впервые за много дней – в кровати и тепле. Отдохнул, чувствовал себя бодрым. Вот только в желудке сосало.
– Оденься, охальник.
Саша оделся.
– Когда уйдешь?
– Через девять дней.
Старушка кивнула. И было непонятно – согласилась она или просто приняла к сведению.
– Садись, ешь.
Пелагея Лукьяновна выставила на стол сковородку с жареной на свиных шкварках картошкой. А к картошке – соленые огурчики и квашеная капуста. М-м-м! У Саши чуть слюни не потекли. Давно он такого не ел!
Из-за стола поднялся с ощущением сытости.
– Ты вот что, милок. Ежели кто тебя увидит, говори – из Смоленска, племянник, мол. Документы-то хоть имеются?
– Никаких.
– Плохо. Полицаи либо немцы заграбастать могут. Тогда днем сиди в избе.
– Хозяйка, мне бы лопату небольшую.
– Есть такая. Наши при отступлении бросили или потеряли. Я подобрала – чего добру пропадать?
Пелагея Лукьяновна вышла и вскоре вернулась с саперной лопаткой, да еще в чехле – брезентовом, солдатском.
– Вернешь потом.
– Непременно.
– Рыть-то чего собрался?
– Сказать не могу, а врать не хочу.
– Как знаешь.
До сумерек Саша расспрашивал хозяйку – много ли немцев в селе, какие порядки и что народ делает. Пелагея Лукьяновна отвечала степенно, с деталями. Несмотря на возраст, она не утратила памяти и живости ума, чем часто грешат старики. Да и поговорить хотелось, поскольку жила одна.
Заговорили о полицаях.
– Как немцы пришли да порядок свой устанавливать стали, много гнилья и накипи появилось. Бесчинствуют, у людей вещички, что поценнее, отбирают, девок сильничают. Особенно один из пришлых лютует, шрам у него на лице – по лбу идет и по левой щеке. Народ ему кличку дал, как псу цепному – Резаный. Ой, сколько народу этот душегуб извел! Семью еврейскую самолично расстрелял за околицей, семью комиссара немцам выдал. Сам в их доме сейчас проживает. Что ни день – пьянки-гулянки. И никакой управы на него нет.
– Найдется. А где он живет?
– Шестой дом от меня, по правую руку.
– А комендантский час в селе есть?
– Что? А, слыхала. После шести вечера никому на улицу выходить нельзя, за ослушание – расстрел. У немцев вообще один вид наказания.
– Я сейчас уйду, вернусь завтра поздно вечером.
– Я дверь запирать не буду.
Саша из сеней забрался на чердак, оставил там автомат, «сидор» и ремень с кобурой. Пистолет сунул в карман брюк, а нож в чехле – во внутренний карман телогрейки. Долго вертел саперную лопатку, думал – куда ее прибрать, чтобы не была видна. Потом сунул черенком за пояс. Надел телогрейку, застегнул. Непорядок – на голове нет ничего, не наденет же он пилотку.
– Пелагея Лукьяновна, у вас шапки не найдется?
– Заячья, дедова еще.
Хозяйка достала из сундука провонявшую нафталином изрядно потертую шапку. Саша надел ее и чихнул – запах был прямо убийственно сильным. Но в пожелтевшем зеркале он выглядел деревенским парнем. Лицо похудевшее, бородой обросло. Давненько он не видел своего отражения. На вид – старше стал, лет на пять.
Ну, пора идти. На улицу выходить не хотелось – расслабился за сутки.
Александр взялся за дверную ручку и вдруг вспомнил:
– А мешка небольшого у вас не найдется?
– Есть – плотный, крапивный.
– Можно взять?
Хозяйка пошарила в сенях и протянула ему мешок. Ого, да сюда центнер войдет!
– А поменьше?
Нашелся мешок поменьше – в самый раз.
– Вот спасибо, выручили.
Саша сунул мешок в левый карман телогрейки и шагнул за порог. Хозяйка перекрестила его вслед.
Сразу по огородам Александр направился к околице. Присел за плетнем, осмотрелся, прислушался. Тишина. Он направился к лесу. Ветер, задувая под телогрейку, холодил шею и руки.
Вдоль опушки Саша отшагал часа два. Вроде где-то здесь. Ночью, в темноте, искать бессмысленно, надо выждать утра и найти свои зарубки на деревьях. Он оставлял их ножом, как будто знал, что вернется.