До прихода в ФРС мне в течение четверти века довелось поработать в 15 советах директоров и нередко в комитетах по компенсациям, и я из первых рук знаю, как функционирует система. «Директора, которые устанавливают размер оплаты труда руководителей, — писал я в 2007 г.12, — возражают в ответ, что ключевые решения, принимаемые генеральным директором, имеют принципиальное значение для рыночной стоимости компании. На глобальных рынках разница между стоимостью правильного действия и почти правильного действия может составлять сотни миллионов долларов. Несколько поколений назад, когда пространство для игры было значительно меньше, эта разница не превышала десятков миллионов. Таким образом, конкуренция заставляет советы директоров искать самых лучших генеральных директоров и выкладывать соответствующие суммы за приобретение „звезд“». Должен добавить, что «вторые по качеству» варианты стоят значительно меньше, но одно только второе место в списке говорит о том, что их средний уровень эффективности ниже эффективности звезд. Учитывая усредненный по рынку размер крупной компании, эта более высокая эффективность в большинстве случаев с лихвой перекрывает премию за приобретение лучшего таланта. Было бы недобросовестно с моей стороны не подчеркнуть, что советы директоров не всегда следуют «лучшим практикам». Я рассказываю о своем опыте работы в советах директоров, не всегда приятном, в книге «Эпоха потрясений».
Я не работал в советах директоров после ухода из ФРС, однако, несмотря на видимое ограничение той авторитарной власти генеральных директоров, которую мне довелось наблюдать в течение четверти века (с 1962 по 1987 г.), все большее количество крупных компаний превращаются в предприятия с «квазигосударственным финансированием». В результате качество управления падает. Если дело так пойдет и дальше, качество нашей рабочей силы начнет снижаться.
В конце Второй мировой войны навыки, которые давала американская высшая школа, превозносились по всему миру. Студенты со всех концов света ценили образование в США, — образование, которое они не могли получить у себя на родине. Студенты стремились получить диплом наших университетов, ситуация не изменилась и сейчас. Но наши системы начального и среднего образования отставали. Данные по статусу американских учащихся, опубликованные в Международном сравнительном исследовании качества математического и естественнонаучного образования за 1995 г., повергают в шок. Эти данные, а также сравнимые по масштабам провалы нашего полного среднего образования дали толчок к изменениям, которые, очевидно, улучшили уровень американских учащихся в последние годы.
Однако как ухудшение школьного образования в прошедшие два десятилетия отразилось на способности получать доход у тех, кто ходил в школу 10 лет назад? К настоящему моменту следовало бы ожидать, что ухудшение качества образования выльется в снижение экономических результатов, особенно производительности и ее индикатора — реальных доходов. Данные, тем не менее, не говорят о наличии такого тренда. Соотношения доходов домохозяйств в группах, где главы семейств имеют возраст 15–24 года, 35–44 года и 45–54 года, сохраняли в 2012 г. стабильность. Это означает, что провалы в области образования могут еще сказаться на экономической результативности части рабочей силы, и я должен подчеркнуть, что иной исход сложно представить. Но этот симптом сам по себе еще ничего не доказывает, наталкивая на мысль о том, что корни неравенства доходов лежат в других зонах экономических деформаций.
Это, однако, не означает отсутствия деформаций и в составе рабочей силы в целом. Многие работодатели отмечают сложности в поиске сотрудников с теми навыками, которые нужны, и эти сложности как в зеркале отражаются в коэффициенте отрытых вакансий — показателе, который в марте 2014 г. был таким же высоким, как и в 2007 г., когда рынок труда был гораздо уже и когда ощущалась нехватка всех категорий рабочих. Это означает, что сложившаяся структура квалификации рабочей силы не отвечает уровню сложности нашей капитальной инфраструктуры, особенно в области высоких технологий.
Одна из сфер экономической политики, которая получала гораздо меньше внимания, чем следовало бы, — это иммиграционная реформа. Очень вероятно, что большую часть вопросов стабилизации неравенства доходов можно решить через удовлетворение наших потребностей в квалифицированной рабочей силе на более широком рынке иностранных квалифицированных рабочих, которые устранили бы дефицит, и, что самое главное, за значительно меньшие деньги. Барьером, очевидно, являются ограничения на выдачу виз H-1B, устанавливаемые для иммигрантов. Они защищают (и дотируют) людей с высокими доходами от глобальной зарплатной конкуренции.
Как я отмечал ранее, доля ВВП, которая приходится на финансы и страхование, выросла более чем втрое с конца Второй мировой войны, с 2,4 % в 1947 г. до 7,7 % в 2001 г. (затем, к 2013 г., она снизилась до 6,6 %). Рабочие места в этих секторах числятся среди самых высокооплачиваемых в стране отчасти потому, что иммиграционные квоты защищают их от конкурентов, которые могли бы снизить уровень оплаты труда и коэффициент Джини. Спрос на визы для квалифицированных работников (H-1B) «превышал предложение постоянно после 2003 г.», когда, по словам журнала Economist, «Конгресс урезал количество предлагаемых виз на две трети». Проблемой стали количественные ограничения на рабочие визы и грин-карты, а работодатели потеряли интерес к поиску иностранных квалифицированных работников перед лицом долгого и недешевого процесса «доказательства того, что они пытались, но не сумели найти американца, соответствующего требованиям, для замещения должности»13. Сложно переоценить важность этой сильно запоздавшей реформы.
Уровень неравенства доходов сводится, прежде всего, к битве между стоимостью активов и уровнем зарплат подавляющей части рабочей силы. Рост неравенства может рассматриваться как результат распределения долей валового внутреннего дохода, отвоеванных на конкурентных рынках трудом и капиталом. В первые годы после Второй мировой войны доминировал труд. Во время медленного восстановления других стран мира конкуренция со стороны импорта была довольно редким явлением. Возможность бастовать и даже закрывать компании давала труду весомый аргумент за столом переговоров. Мир начал меняться, когда скромный западногерманский Volkswagen, маленькая и недорогая машина, в большом количестве появилась на наших берегах. Американские автопроизводители концентрировали свое внимание на больших мощных автомобилях и не видели необходимости беспокоиться о небольших, на первый взгляд, нишевых рынках.
Но еще более значительный удар по американской гегемонии нанесла разрушительная забастовка 1959 г., которая остановила американскую сталелитейную промышленность на 116 дней. Потребители стали внутри страны, ранее воспринимавшие импортные продукты из стали как нечто неполноценное, были вынуждены в конце концов начать их использовать. Покупатели стали, как я припоминаю, были приятно удивлены качеством поставляемой из-за рубежа продукции для восполнения дефицита. Это было начало конца американского превосходства на рынке стали в послевоенные годы. Американский Институт сталелитейной промышленности превратился из сторонника свободной торговли (США являлись крупным экспортером стали) в ярого защитника политики «контроля импорта». Я с грустью вспоминаю момент, когда Институт сталелитейной промышленности обратился в Townsend-Greenspan за помощью в лоббировании. Мы отказались. В то время нашими клиентами были 10 крупнейших компаний. Я увидел в этом зловещее предзнаменование и начал диверсифицировать клиентскую базу своей фирмы.