– А ты? – пристально посмотрела на меня девушка.
Если бы я не знал ее слишком хорошо, то мог бы даже подумать, что она за меня беспокоится.
– Поднимусь наверх, – я пальцем указал на потолок. – Хочу поговорить с кем-нибудь из специалистов в области биохимии, если таковые еще остались в этом институте.
Отсалютовав Светику рукой, я надвинул шляпу на глаза и, прихватив пакет с бутылкой водки, вышел в коридор.
Когда мы со Стасом только еще обосновывались в этом институте, здесь, можно сказать, кипела жизнь. Хотя интенсивность кипения уже в то время определялась главным образом только количеством пены. Но в коридорах института еще можно было встретить ученых в белых халатах, покрытых бурыми пятнами от пролитых на них реактивов и дырами от кислотных брызг. В лабораториях появлялись молодые ребята и девушки, только что закончившие институт и мечтавшие сделать карьеру, в глазах которых горел огонь подлинной научной страсти. Уже тогда отечественная наука переживала далеко не лучшие дни, но всем еще казалось, что стоит лишь проявить немного упорства и терпения и все еще наладится.
Теперь же по коридорам института бегали не гении отечественной науки, а клерки и менеджеры в пиджаках и при галстуках. В их глазах порою также можно было заметить огонь, да только причины его возгорания были совершенно иными. В отличие от прежних обитателей институтских этажей, нынешние думали не про то, как осчастливить все человечество, а о том, как облапошить хотя бы незначительную его часть.
Ученые, те, что еще оставались в институте, ютились теперь только на самом верхнем, шестом этаже здания. Когда я порою встречал их на лестнице или в холле на первом этаже, они казались мне похожими на мумии: осунувшиеся лица, потухшие взоры, халаты, похожие на полуистлевшие саваны, – казалось, жизни в них оставалось не более, чем требуется для того, чтобы только не спеша переставлять ноги. Молодых лиц среди научного состава института уже не было видно. По сути, в лабораториях работали только пенсионеры, досиживающие свой срок на привычном месте, да те, кто не смог или по каким-то причинам не захотел уехать работать за рубеж.
Поднявшись на шестой этаж, я оказался в полутемном коридоре – большая часть люминесцентных ламп под потолком давно уже перегорела, а заменить их было некому. Пол был покрыт грязным линолеумом. У входа на этаж в полуразвалившейся кадке торчала покосившаяся пальма. На пыльном подоконнике стояла консервная банка, которую использовали в качестве пепельницы.
Я подошел к ближайшей двери и постучал. Никто не ответил. Я дернул дверную ручку – дверь была заперта. Так же запертыми оказались и две последующие двери. Четвертая дверь была чуть приоткрыта. Из-за двери тянуло табачным дымом и каким-то довольно-таки резким запахом, характерным для химических лабораторий. Заглянув в щель, я увидел огромный деревянный вытяжной шкаф, в котором стояло несколько конических колб и два штатива с пробирками. Еще я увидел чью-то ногу – серая помятая брючина, коричневый носок и домашний шлепанец малинового цвета.
Я дважды стукнул кулаком в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.
– Добрый день, – приветливо улыбнулся я с порога.
Комната была похожа на длинный пенал с единственным окном, прорезанным в противоположной от входа стене. Помимо вытяжного шкафа в лаборатории находились еще термостат и два рабочих стола с полками над ними. О каком-либо порядке говорить не приходилось. Похоже было, что здесь не только давно не убирали, но и уже по меньшей мере месяца три не работали. Ощущение было такое, словно ты попал на корабль-призрак, с которого в одно мгновение исчезли все пассажиры, оставив все вещи в таком положении, как будто отлучились только на минутку, однако за долгие месяцы все вокруг успело покрыться толстым слоем пыли и зарасти паутиной. На столах стояли колбы с толстым слоем разноцветных осадков на дне, оставшимся после того, как испарилась вся жидкость. В раковине валялись осколки разбитой посуды и грязное вафельное полотенце. На крайнем от двери столе лежал бесформенный ком пластика, похожий на сюрреалистическую скульптуру. Когда-то это была лабораторная посуда, но по какой-то непонятной для меня причине она, словно под действием высокой температуры, потеряла свою первоначальную форму, превратившись в нечто напоминающее то, что Сальвадор Дали изображал как утекающее безвозвратно время.
За письменным столом, стоявшим у окна, повернувшись вполоборота к двери, сидел единственный обитатель комнаты. На вид ему можно было дать лет пятьдесят или чуть больше. Он был невысокого роста, с большой, чуть лысоватой головой, одет в серые помятые брюки и байковую рубашку в красно-черно-белую клетку. Лицо его было открытым и невозмутимо-спокойным. Казалось, он ничуть не был удивлен моим неожиданным появлением. В руках он держал толстую книгу в темно-синем коленкоровом переплете, на котором был изображен фрегат с надутыми ветром парусами. При моем появлении он опустил книгу на колено, заложив страницу пальцем.
– Чем могу служить? – негромко и в высшей степени учтиво произнес он.
Но это была отнюдь не лакейская учтивость, а скорее манера общаться с людьми, присущая потомственному дворянину.
– Я из Комитета по внегосударственным субсидиям, – представился я. – Мне хотелось бы обсудить с вами некоторые вопросы, касающиеся работ, проводимых в данном институте.
– Прошу вас, – человек сделал царственный жест рукой, указывая на стул с покосившейся спинкой, заваленный грудой старых реферативных журналов. – Журналы можете скинуть на пол.
Я так и поступил. Пакет с бутылкой Смирновской я положил рядом с собой на стол.
– Мое имя Дмитрий Алексеевич Каштаков. – Я обычно не имел привычки придумывать себе псевдонимы. – Как я уже сказал, я представляю внеправительственную организацию, занимающуюся, в частности, субсидированием некоторых научных исследований в области биохимии.
– Фонд Коперника? – спросил хозяин лаборатории.
– Да, – без колебаний согласился я. – Простите, а вы?..
– Александр Алексеевич Алябьев, – чинно представился ученый. – Заведующий лабораторией биологических структур.
– Извините, что потревожил вас, – натянуто улыбнулся я. – Мне, вообще-то, нужен Ник Соколовский.
– Николая сейчас нет в институте, – покачал головой Алябьев.
– Очень жаль, – я с досадой цокнул языком. – У меня к нему очень важное и неотложное дело. Вам, наверное, известно, что мы субсидировали его работу по изучению инсулинового гена?
– Да, – подумав, утвердительно наклонил голову Алябьев. – Коля особенно не распространялся по поводу источника финансирования своего проекта, но любому было видно, что у него появилось новое оборудование, дорогие реактивы…
– Давно? – спросил я.
– Что? – не понял Алябьев.
– Давно у него все это появилось?
– А когда вы начали его финансировать?
– Примерно полгода назад.
Алябьев наклонил голову и задумчиво почесал согнутым указательным пальцем висок.