Голоса низкие, надтреснутые, будто со дна глубокого колодца доносятся. Жукк, помнится, говорил, что бюреры умеют говорить. Но почему-то старательно скрывают эту свою способность от людей. Обычно они произносят только междометия и очень короткие слова. И даже это трудно назвать общением. Скорее уж звукоподражанием, которым те же скворцы балуются.
– Устал?..
– Не-е…
– А что тогда?..
– Просто…
С другой стороны, почему бы им не говорить, если речевой аппарат позволяет?..
– Сегодня людей видел?..
– Не-е..
– Это хорошо…
Долгая пауза. Минута, а то и две.
Зубы – там, там, там!…
– Почему?..
– Не понимаю людей…
– Думаешь, они нас понимают?..
– Не знаю…
Голоса монотонные. Текут – никаких эмоций. И каждая фраза будто оборвана.
– На, пожуй…
– Что это?..
– Мясо…
Смачное чавканье. Такое, что у Джагера слюнки потекли и пустой вторые сутки желудок судорогой свело.
– Как-то мы ели одного из людей…
– Ну?..
– Он нам говорил, что это они нас создали…
– Кто?..
– Люди…
– Врать они любят…
– Кто?..
– Люди…
– А… Ну…
Тишина.
Долгая, томительная пауза.
Ушли, может?.. Нет, шагов не было слышно.
– Знаешь, что я думаю?..
– О чем?..
– О людях…
– Ну?..
– У каждого из нас свой путь, у людей и у бюреров…
– И что?..
– А то, что никто не знает, какой правильный…
Черт знает что!..
Было еще темно, когда Джагер выполз из своего убежища. Его трясло, как в лихорадке. Он чувствовал смертельный холод, сковывающий суставы и скребущий острыми ледяными когтями по сердцу. Для того чтобы согреться, нужно было двигаться.
Чтобы хоть как-то обмануть голод, Джагер содрал с поваленного дерева горсть мха, затолкал его в рот и принялся быстро, старательно жевать. Мох отдавал плесенью и ржавчиной. Стараясь не обращать внимания на отвратный вкус, Джагер жевал и глотал, жевал и глотал, жевал и глотал…
Протолкнув комок суррогатной пищи в желудок, Джагер обессилено привалился спиной к дереву. Чувство зверского голода, как и прежде, грызло его изнутри. Да еще и во рту остался мерзкий привкус, как будто он жевал сопревшее верблюжье одеяло. Джагер наклонился и попытался сплюнуть. Язык, как наждак, прошелся по пересохшему небу. Куда делась вся та вода, которую он выпил накануне?..
Как только немного рассвело, Джагер упал на бок, перевалился на живот и пополз.
Он полз, стараясь не обращать внимания на усталость, на боль в стертых ладонях, на голодные спазмы в желудке. Наткнувшись на оставшуюся после вчерашнего дождя лужицу, Джагер старательно выпил ее до дна. Вода пахла болотом, но это уже не имело значения. Солнце наконец-то разогнало тучи, и день обещал быть теплым. А это значит, что очень скоро от пролившейся вчера на землю воды останется лишь воспоминание. Джагер припадал к каждой лужице, что встречалась ему на пути, стараясь напиться впрок. Хотя бы сегодня он не будет испытывать муки жажды.
Движение и солнце помогли сталкеру согреться. Лишь временами его еще сотрясал озноб, возникавший где-то глубоко внутри промерзшего за ночь тела. Быть может, ему только казалось, что двигаться он стал быстрее, а остановки для отдыха сделались короче, но даже если это было обманчивое впечатление, оно парадоксальным образом все равно делало его сильнее.
Мысль о еде не давала Джагеру покоя. Он мог заставить себя переносить муки голода, но прекрасно понимал, что без еды очень скоро начнет слабеть. Силы покинут его, и он останется лежать на этой отравленной Зоной земле.
Во время одной из остановок Джагер стянул штаны, чтобы снова посмотреть на сломанную ногу. Бедро опухло еще сильнее и сделалось лиловым. Но, когда Джагер стал осторожно ощупывать его, боль оказалась не такой сильной, как в прошлый раз.
Где-то около полудня Джагер наткнулся на невысокий куст, усыпанный бледно-желтыми ягодами размером с дикую вишню. Сталкер остановился. Выбор, который ему предстояло сделать, был похож на усложненный вариант игры в «русскую рулетку», когда в барабане револьвера ровно столько же патронов, сколько и пустых ячеек. Знания и опыт говорили сталкеру, что нельзя есть ничего, что растет в Зоне. А голод тихо нашептывал: разве у тебя есть другой выбор? Боишься умереть, съев ядовитых ягод? Но ты ведь все равно умрешь, если не съешь их!
Джагер протянул руку, сорвал самую большую ягоду, быстро, как будто боясь передумать, кинул ее в рот и раздавил зубами. По языку потек терпкий кислый сок. В другое время Джагер сказал бы, что эту отвратительную кислятину есть невозможно, но сейчас он с небывалым наслаждением высасывал из ягоды сок и разжевывал мякоть. Внутри ягоды оказалась одна небольшая косточка. Быть может, это и не ягода была вовсе, а мутировавшая вишня. С фауной Зоны даже специалисты разобраться не могут, настолько быстро и причудливо видоизменялись местные сорта растений. А Джагеру так вовсе было сейчас не до этого. Съев первую ягоду и не почувствовав ни мучительных резей в животе, ни рвотных позывов, сталкер принялся торопливо, обеими руками обирать с куста ягоды и пригоршнями засовывать их в рот. Он так торопился, что едва не подавился косточкой, после чего стал более осторожен. Съев все до последней ягоды, Джагер в блаженной истоме растянулся под кустом. Голод он, конечно, не победил, но теперь, по крайней мере, не ощущал сосущей пустоты в желудке.
К вечеру Джагер уже и вкус ягод забыл. Голод терзал его, как и прежде. И, чтобы хоть как-то заглушить его, он стал выдирать небольшие пучки бледно-зеленых, похожих на салат растений, что проклюнулись после дождя на солнышке, и жевать их белесые, будто вымокшие в луже черви, корешки. Ему уже было все равно, что станет с ним после этого. Умрет – ну, значит, такая его судьба. Корешки были жесткими, но, если долго их жевать, во рту образовывалась мучнистая масса, прилипающая к небу и зубам. Чтобы избавиться от нее, Джагер пил из лужиц, которых становилось заметно меньше, и воды в них оставалось на самом донышке.
Сталкер уже начал подумывать о ночлеге, когда слух его уловил очень необычный звук – сухой треск, с каким рвется полотно. Джагер остановился и прислушался. Через несколько секунд звук повторился. Еще несколько секунд – и снова. Звук был тихий, едва различимый, но раздавался он именно оттуда, куда полз Джагер. Он повторялся снова и снова с разной периодичностью, но при этом не становился ни тише, ни громче. И вроде бы все время оставался на одном месте.