Франц принес фрукты и поставил на стол. «Судя по почтенному возрасту, – подумала я, – он должен был принимать участие во Второй мировой войне». Правда, на эту тему мы пока не говорили, но у меня было хорошее предчувствие, что этому человеку можно доверять. Тоннесен не походил на немцев, которые, едва услышав иностранный акцент, тотчас же принимают сморщенный, недовольный вид. Он не походил и на тех, кто осуждает не только иностранцев, но и собственных детей, родителей, коллег и даже погоду, ненавидит всех и вся и лишь ищет повода выместить собственную неудовлетворенность жизнью на окружающих. Среди гостей бара бывали и такие гости.
Тоннесен же обладал врожденными тактом, порядочностью, скромностью, добротой и при всей своей экономности не был скрягой. Как говорят немцы, «сердце его находилось на правильном месте», а жизненный опыт позволял понимать людей. Франц вызывал абсолютное доверие и симпатию, для него же это общение наверняка было уходом от скуки и одиночества, а может, отчасти и желанием немножко мне помочь.
После обеда и кофе, поболтав со мной и взглянув на часы, Тоннесен предложил потихоньку двигаться в сторону бара, чтобы мне не опоздать на работу. Прогулявшись еще немного в центре города, мы поехали назад.
Предчувствия мои по поводу сутенеров оказались не напрасными. Этим же вечером шестерки как бы невзначай передали мне такое известие, что от волнения у меня закружилась голова. Новость была, что называется, из первых рук – телефонного разговора Евгении с одной шестеркой – и состояла в том, что сутенеры были намерены оживить рабочую атмосферу. Видя отсутствие у меня мотивации к работе, они решили перевезти меня в другой бар, где у меня нет постоянного гостя или друга и где я вынуждена буду просто работать и приносить им доход. Решение это было уже принято и обсуждению не подлежало. Живой товар не имел права голоса.
Выслушав сбивчивый этот рассказ и уняв внутреннюю дрожь, я поняла: пока я остаюсь здесь, моя зависимость не закончится. Нужно что-то предпринимать.
Хотя дело касалось именно меня, о предстоящем переезде или новом плане не было сказано ни слова. И это разозлило еще больше. Я решила во что бы то ни стало отсюда свалить. Как бы сложно это ни было.
Кроме коллег по бизнесу и нескольких постоянных гостей, никого в этой чужой стране я не знала. К тому же у меня не было паспорта. Девушки, по большей части сами подневольные, кроме моральной поддержки, мало чем могли мне помочь. Надежда оставалась только на знакомых немцев. Естественно, я рассчитывала на поддержку Генриха, но тот жил не за околицей, кроме того, у него было много своих планов и дел.
По-человечески я доверяла только одной из своих коллег – милой русской девушке Маше, носившей здесь имя Мэри. Поговорив с ней, я убедилась: Мэри поможет. Нужно было составить план, который поддержал бы кто-нибудь из немецких гостей.
До приезда сутенеров оставалась всего пара дней. После посещения Тоннесена я приняла решение обратиться за помощью именно к нему, конечно, если до этого не появится Генрих. Но, как назло Генрих, приезжавший раньше регулярно, сейчас не показывался. Я прорабатывала подробности своего побега и молила Бога о помощи.
В один из вечеров в дверях появился Тоннесен. Милая и добрая Мэри как всегда подошла поприветствовать гостя, а попутно шепотом объяснила ему мою ситуацию и убедительно просила помочь мне.
– Времени терять нельзя, – внушала Францу Маша, – сутенеры явятся уже завтра, и неизвестно, в какой город и бар они увезут Анну.
Смахнув слезы, я шепнула Тоннесену, что хочу уехать обратно в Россию, домой, и прошу Франца пойти мне навстречу. В качестве гарантии я обещала ему телефоны Генриха.
Тоннесен выслушал нас внимательно, понимая серьезность ситуации. Неторопливый и последовательный, он взвешивал все «за» и «против». И когда я, до деталей продумавшая все подробности побега, волнуясь, назвала время его приезда – девять утра следующего дня, – он согласился.
Теперь о моем плане знали три доверенных лица: Тоннесен, уже упомянутая высокая блондинка Мэри и еще одна молоденькая девушка из Питера, которая поддержала идею побега.
Ночью я не сомкнула глаз: нужно было собрать вещи, все упаковать и остаться при этом незамеченной (прознавшие о побеге шестерки могли тут же выдать меня Евгении). Тысячи вопросов крутились в голове: удастся ли осуществить план? приедет ли Тоннесен к назначенному времени? что будет со мной потом? Одна из девушек спросила, почему я не сплю, – любое неосторожно сказанное слово сейчас могло стоить свободы и даже самой жизни. Взяв себя в руки, я уверила «подругу», что после неприятного гостя у меня разболелась голова. Надо немножко прийти в себя и просто для успокоения навести порядок в своих вещах, мне это помогает…
Под утро, собрав вещи, я прилегла, но, находясь на пике волнения, постоянно вскакивала и в страхе смотрела на часы: только бы не проспать!
Около девяти утра я подошла к окну и увидела на присыпанной за ночь снегом парковочной площадке борделя одиноко стоящую машину Тоннесена. Сдерживая крик радости, я, как договаривались, разбудила Мэри, и мы, тихо одевшись, на цыпочках, вынесли вещи вниз. Одна из свободно работающих девушек, без лишних слов понявшая ситуацию, тоже вызвалась помочь нам и, попросив извинения за недоразумения прошлых месяцев, пожелала мне всего хорошего.
План начинал осуществляться. С помощью Тоннесена я уложила вещи в багажник, простилась с девушками и уже в машине стала потихоньку приходить в себя. Только отъехав от моей тюрьмы километров на тридцать, я начала хоть как-то понимать и оценивать происходящее. Франц тихонько напевал за рулем, и я немного успокоилась. Однако для серьезных мыслей и дальнейших планов у меня не было никаких сил. Измученная перипетиями последних месяцев, недель и дней, неопределенностью и вечным внутренним напряжением, я была рада уехать подальше от этой унижающей человеческое достоинство рабской зависимости – уехать, доверяя чужим, но порядочным людям, которые, как выяснилось, ценили не только красивое женское тело, но и моральные качества.
Уже по дороге Тоннесен сообщил, что он созвонился с Генрихом, и тот должен подъехать к нему домой где-то до обеда, максимум к часу дня. Мне же хотелось только одного: спать, спать, спать… Забыть все кошмары последнего времени.
Подъехали к Бад-Зальцуфлену. Занеся вещи в квартиру, Тоннесен предложил позавтракать. После чашки кофе и надкушенной булки я попросила разрешения у Франца прилечь. Мне было необходимо отдохнуть, потому что в состоянии сонливости и слабости я боялась просто грохнуться со стула. Не раздеваясь, прямо в сером трикотажном костюме, я рухнула на кровать и, слегка прикрывшись шерстяным пледом, погрузилась в сон.
На какое-то время мне удалось отключиться от всего: подкрадывающихся из-за спины страхов, вечно висящей в воздухе опасности и мыслей о сутенерах, размышлений о будущем и вопроса «Как быть дальше?».
Прихода Генриха я не услышала. Только сквозь сон стала понимать, что Тоннесен в квартире не один, а потом по голосу узнала Флетчера. Хоть я и чувствовала себя обессиленной, но все же поднялась. Выйдя из спальни, белая, как стена, с трудом держась на ногах, я поприветствовала Генриха. Он посмотрел на меня с симпатией и радостью, и я, находясь в обществе двух малознакомых немцев, вдруг ощутила себя надежно и уверенно.