Когда настал день отъезда, я не находила себе места от волнения. Укладывая вещи сына, я прятала от него и самой себя горькое волнение. И только в аэропорту Ганновера, когда самолет взлетел в воздух, взяв курс на Россию, я не смогла больше сдерживать себя и разрыдалась… Слезы душили меня, катились по мокрым щекам, и я не могла их остановить… Я плакала и на обратном пути, в машине, и дома. Генрих пытался меня успокоить, но состояние пустоты и грусти после отъезда сына не покидало…
За быстро пролетевшим летом пришла осень, и на пороге уже стояла зима. Я была занята учебой и работой и совсем не чувствовала бега времени. Жила как в полете: новый язык (с каждым днем он давался все лучше), встречи иностранцев в университетском клубе, общение с интересной русской семьей из Москвы, роман с Генрихом – все стремительно неслось и наполняло жизнь впечатлениями.
Я не скучала по России. Меня волновало только одно: как устроить свою жизнь в России или Германии, чтобы снова быть вместе с сыном.
На Новый год я съездила домой навестить Сашу и родственников. Экономическое положение в России нисколько не улучшилось, а стало даже хуже. Я не хотела об этом думать, но иногда на меня накатывала волна тревоги. Как быть дальше? Что я должна делать для того, чтобы в моей жизни наступили стабильность, надежность? И с ужасом понимала: да, я готова находиться в чужой стране, работать на нее, сносить критику любовника и друга. Но я больше не желала жить в огромной советской стране. В коммунальной квартире, когда на полке в кухне стоит сухое молоко в порошке и пакет дешевой крупы, а в холодильнике лежит одно яблоко. Это яблоко я делила для пятилетнего сына на две части: одну он съедал вечером, после ужина, вторую – на следующий день. Хорошо еще, что детей кормили в садике. Один только Бог знает, как мы выжили в те годы…
Когда я думала о России, мне становилось холодно. Да, в последнее время, перед тем, как решиться на работу в неизвестности, я хронически мерзла в Питере. Однажды зимой, возвращаясь с работы, я страшно продрогла и решила погреться в булочной на Невском. В тепле, наполненном запахами ванили и корицы, у меня закружилась голова. Я перестала чувствовать собственное тело и, казалось, увидела себя со стороны. Увидела сына, играющего в снежки с друзьями. «Хорошо, что у Саши каникулы, – пронеслась мысль в голове, – и хорошо, что у него есть любящие папа и бабушка…»
А спустя пару дней, возвращаясь из душа в свою комнату, я потеряла сознание в длинном коридоре коммуналки. Меня подхватила под руки пожилая соседка.
– Ты что это, совсем ничего не ешь? Так нельзя, девочка… Смотри, какая ты вся белая… – ласково выговаривала она мне, усаживая на диван.
Что было на это ответить… У меня не было ответов, не было и страха. Была какая-то апатия. Ко всему… «Был бы сын рядом, я не позволила бы себе так раскваситься…» – единственное, о чем я подумала тогда.
Странно: находясь в чужой стране, я чувствовала себя уверенней и спокойней, чем в России, и в этом была несомненная заслуга Генриха, который помог мне устроить не только быт, но и успокоить душу. Как сложатся наши отношения дальше? Думать об этом не хотелось. Я была настолько влюблена, что разум отказывался вмещать в себя что-то еще. Зачем? Все шло своим чередом, не без трений и проблем, но все же основываясь на взаимных чувствах. Я так думала.
Незаметно пролетели и Новый год, и зима 1998-го…
Я успешно сдала все экзамены по немецкому, получила сертификат и вполне могла подавать документы на учебу в любой университет Германии. Флетчер отговаривал меня от этого, ссылаясь на свой опыт, да и возраст, мол, у меня, не такой уж студенческий.
Великий организатор все больше открывался мне с другой, так называемой «арийской», стороны, показывая истинные черты своего характера и часто указывая мое на место в этой стране, в иерархии немецкого общества.
Отношения наши, кроме приятного общения, сводились теперь к вечным поучениям немца: как надо жить и поступать. Так что для свободы мыслей и действий оставалось не слишком много места. Я зависела от настроения Генриха, от его поведения и планов. Иногда он отыгрывался на мне и наслаждался эффектом сильной руки, публично демонстрируя мою зависимость или беспомощность. При этом Флетчер говорил нарочито цинично и громко (чтобы другие услышали) или пускал в ход двусмысленные шуточки, в которых он всякий раз показывал, кто здесь хозяин, а кто гость. Это была как бы вторая сторона его натуры, которую в отличие от первой – великодушия и внимания джентльмена – я узнала при постоянном общении. И как бы горько ни было, приходилось эту вторую, малопривлекательную, сторону принимать. Флетчер был здесь хозяином, у него было больше прав, возможностей и власти, и пренебрегать этим фактом было по меньшей мере глупо и очень рискованно.
Порой Генрих доводил меня до слез, отчитывая как девчонку, а иногда в присутствии других бросал в лицо саркастичное словечко или фразу… И потом наблюдал со стороны мою беспомощную реакцию или, что случалось все реже, умение виртуозно выходить из дурацкого положения.
Флетчер как будто неустанно подчеркивал разницу между нами, полагая, что мы абсолютно неравная пара, и говорить тут просто не о чем…
А может, это было сознательное отчуждение от приятной и интересной ему женщины, поскольку он уже знал, что никогда не свяжет с ней свою жизнь.
Весна девяносто восьмого года была в самом расцвете, в яркой и сочной апрельской свежести. Стояла такая непривычно теплая погода, что с цветущих полей пахло почти что летом. Флетчеру удалось продлить контракт и визу для меня до конца года. И я была счастлива, но не только от этого, а еще и потому что до сих пор чувствовала себя влюбленной в Генриха.
В один из солнечных дней мы пили кофе и гуляли в парке замка Нойхаус. Генрих фотографировал, смеялся, радовался общению, но чувствовалось в нем некое странное напряжение. Объяснилось оно в конце прогулки.
По всей видимости, к этому дню Генрих тщательно готовился. Он отработал каждую интонацию. Спокойно сообщил мне, что его первая жена не умирала и он не живет отдельно от второй жены. Первая, и единственная, супруга Генриха, находясь в полном здравии, никогда с ним не разводилась. Он не сможет ее оставить, какую бы симпатию ко мне ни испытывал. И у него нет больше причин скрывать правду…
Я не верила своим ушам. Самым удивительным было то, что Флетчер мог так долго лгать. Самым страшным – что, несмотря на все обиды и ссоры, он стал неотъемлемой частью моей жизни.
Воцарилась тишина. Как провал, как обрыв. А под ним – безбрежный океан неизвестности и отчужденности.
У меня перехватило дыхание. Я не нашла слов и внезапно разрыдалась. Меня просто душила истерика. Генрих немножко растерялся. Он откровенно извинялся за свою ложь, говорил о желании помочь, прилично устроить меня в благополучной стране…