И боль тоже вернулась. В его желудок, в костный мозг. Все болело: волосы, глазные яблоки, сухие губы.
– Мне нужно принять таблетку, – сказал он, пытаясь сосредоточить взгляд на человеке рядом с собой.
Гамаш оторвал голову от записей и уставился на него.
– Прошу вас. Всего одну. Последнюю. Всего одну, чтобы добраться до дому.
– Доктор велел дать тебе тайленол усиленного действия…
– Я не хочу тайленол! – прокричал Бовуар, ударив ладонью по столу. – Ради бога, прошу вас! Последнюю, клянусь!
Старший инспектор вытряс из пузырька две таблетки на ладонь, обошел стол со стаканом воды. Протянул ладонь Бовуару. Жан Ги схватил таблетки и швырнул их на пол:
– Не эти! Не тайленол! Мне нужны другие!
Он видел пузырек в кармане Гамаша.
Жан Ги Бовуар знал, что ему нельзя принимать таблетки. Знал, что он рискует перейти черту, которую никогда нельзя пересекать. Но знание не имело никакого значения. Только боль. И ощущение жуков на коже, и тревога. И потребность.
Он резко поднялся со стула и ринулся на Гамаша, попытался залезть ему в карман, отчего они оба ударились о стену.
– Я убил приора…
– Продолжай, сын мой, – сказал настоятель.
Последовало молчание. Но не тишина. Отец Филипп слышал хрипы – человек в другой половине исповедальни пытался дышать.
– Я не хотел убивать! Правда!
Голос набирал истерическую высоту, и настоятель знал, что от этого будет мало пользы.
– Медленно, – посоветовал он. – Медленно. Расскажи мне, что случилось.
Еще одна пауза: монах пытался взять себя в руки.
– Брат Матье хотел поговорить о том песнопении, что он сочинил.
– Матье сочинил песнопение? – Настоятель знал, что не должен задавать вопросы во время исповеди, но не мог удержаться.
– Да.
– Слова и музыку? – спросил настоятель и пообещал себе, что больше ни о чем спрашивать не будет.
А потом молча попросил у Бога прощения за ложь.
Он знал, что будут и другие вопросы.
– Да. Он написал музыку, а после вставил случайные латинские слова, какие попадали в размер. Он хотел, чтобы я написал настоящие слова.
– Он хотел, чтобы ты написал молитву?
– Вроде того. Не то чтобы я такой уж знаток латыни, но любой знает латынь лучше, чем он. И наверное, ему требовался союзник. Он хотел, чтобы песнопения стали еще популярнее, и думал, что если мы немного их модернизируем, то привлечем больше людей. Я пытался его отговорить. Он встал на ложный путь. На путь богохульства.
Настоятель сидел молча, ждал продолжения. И оно последовало.
– Около недели назад приор дал мне новое песнопение. Он сказал, что если я ему помогу, то буду петь это на новой записи. Стану солистом. Он пребывал в эйфории. И поначалу я тоже. Пока не вникнул в суть дела. А когда вникнул, то понял, что он делает. Это не имело ничего общего с величием Бога, а относилось только к его «я». Он ждал, что я отвечу согласием. Он ушам своим не поверил, когда я отказался.
– И что тогда сделал брат Матье?
– Попытался подкупить меня. Потом рассердился. Сказал, что вообще исключит меня из хора.
Отец Филипп представил себе, как бы это выглядело: единственный монах, не участвующий в песнопениях. Исключенный из величия. Исключенный из сообщества. Изгой. Погруженный в полное молчание.
Это означало смерть.
– Я должен был остановить его. Иначе он уничтожил бы все. Песнопения, монастырь. Меня. – Бестелесный голос смолк, набираясь сил. А когда снова заговорил, то так тихо, что настоятелю пришлось прижать ухо к решетке, чтобы услышать. – Он замыслил скверну. Вы ее слышали, mon père. Вы понимаете: тут требовались действия.
Да, подумал настоятель, он слышал. Не мог поверить своим глазам и ушам, когда увидел поющего доминиканца в центральном проходе Благодатной церкви. Сначала настоятель испытал потрясение, даже приступ злости. А потом, да простит его Господь, весь его гнев исчез, и он поддался соблазну.
Матье создал песнопение со сложным ритмом. Музыка сломила последний рубеж обороны настоятеля. Пробила стены, о существовании которых он даже не подозревал. И ноты, невмы, прекрасный голос нашли отзвук в сердце Филиппа.
И несколько мгновений настоятель познавал полное и совершенное блаженство. Он исполнился любви. К Богу, к человеку. К себе. Ко всем людям, ко всему сущему.
Но сейчас он не слышал ничего, кроме рыданий в исповедальне.
Брат Люк наконец сделал свой выбор. Оставил пост привратника и убил приора.
Гамаш почувствовал, что его отбросило назад, и попытался тверже встать на ноги. Он ударился спиной о каменную стену, у него перехватило дыхание.
Но гораздо большим потрясением за долю секунды до удара стало осознание того, кто делает это с ним.
Он хватал ртом воздух, чувствуя, как рука Жана Ги лезет к нему в карман. За таблетками.
Гамаш ухватил эту руку, вывернул ее. Бовуар взвыл и стал действовать еще настойчивее. Он молотил руками под собственные завывания, ударял Гамаша по лицу, в грудь. Отбрасывал его назад в отчаянной, целенаправленной попытке добраться до того, что лежит в кармане старшего инспектора.
Ничто больше не имело значения. Бовуар выкручивался, толкался, он бы процарапался сквозь бетон, лишь бы получить заветный пузырек.
– Прекрати, Жан Ги, прекрати! – прокричал Гамаш, понимая, что толку от его призывов будет мало.
Бовуар сошел с ума. Шеф выставил локоть и нажал на горло Бовуара и тут увидел то, от чего его сердце чуть не остановилось.
Жан Ги Бовуар потянулся за пистолетом.
– Всё эти невмы! – рыдал брат Люк.
Он гнусавил, и настоятель представил себе, как брат Люк вытирает сопливый нос длинным черным рукавом монашеской мантии.
– Я поверить не мог. Думал, что это шутка, но приор сказал, что сочинил шедевр. Что его творение родилось после целой жизни, посвященной изучению песнопений. Голоса будут звучать в песнопении. Вместе. Другие невмы – для инструментов. Органа, скрипки и флейты. Он работал над этим много лет, отец настоятель. А вы даже не догадывались!
В молодом голосе звучали обвинительные нотки. Словно это приор совершил грех, а настоятель не справился со своими обязанностями.
Отец Филипп посмотрел сквозь решетку исповедальни, пытаясь увидеть то, что там, по другую сторону. Увидеть молодого человека, за которым он наблюдал еще с семинарии. Присматривал с расстояния, как он рос, как созревал, как выбирал монашеский орден. Как его голос начал долгое путешествие из головы в сердце.
Но путешествие так и не закончилось, хотя ни настоятель, ни приор не узнали об этом. Прекрасный голос застрял комом в горле молодого человека.