Идеальная акустика сочеталась с игривым светом.
Гамаш опустил взгляд. Голоса монахов казались еще прекраснее, чем вчера. Теперь в них слышалась скорбь, но еще и живость в звуках, приподнятость. Песнопения звучали одновременно торжественно и радостно. Приземленно и окрыленно.
И Гамаш снова подумал о страничке со старинными невмами, которую он для вящей сохранности засунул в книжку медитаций. Невмы временами казались ему крыльями в полете. Не хотел ли композитор, написавший древние песнопения, передать именно такую мысль? Что его музыка не принадлежит земле?
Бовуар, конечно, попал в цель. Музыка одновременно трогала и возвышала Гамаша. Ему хотелось потеряться в этих мягких, успокаивающих голосах, которые так хорошо сочетались один с другим. Призывали оставить все заботы, отбросить тяжелые мысли. Забыть, для чего он приехал сюда.
Музыка звучала заразительно и коварно.
Гамаш улыбнулся, понимая, что нелепо обвинять в чем-то музыку. Если он забудется, расслабится, то вина будет лежать только на нем самом. Не на монахах. Не на музыке.
Старший инспектор удвоил усилия и в очередной раз осмотрел ряды монахов. Это отчасти напоминало игру.
«Найди главного».
Теперь, когда приора больше не было, кто взял на себя руководство знаменитым хором? А ведь кому-то определенно пришлось это сделать. Как он и сказал Бовуару, ни один хор не управляет сам собой. Кто-то из монахов выполнял эту обязанность, применяя движения столь незаметные, что их не видел даже опытный следователь.
Когда служба первого часа закончилась, старший инспектор и Бовуар встали у своей скамьи, наблюдая за монахами.
Бовуар подумал, что в бильярде бывает нечто похожее во время разбивки. Шары разлетаются в разные стороны. Именно так это и выглядело. Монахи шли кто куда – каждый по своим делам. Все врассыпную, хотя от стен и не отскакивали.
Бовуар собрался было отпустить какое-то саркастическое замечание, но передумал, увидев лицо шефа, строгое, задумчивое.
Жан Ги проследил за его взглядом и увидел брата Люка, который медленно, почти неохотно шел к двери, выходящей в длинный-предлинный коридор с запертой дверью в самом конце. Выходом. И маленькой каморкой с надписью «Привратницкая».
Брат Люк был совершенно один и казался одиноким.
Шеф смотрел на него проницательным и в то же время озабоченным взглядом. И Жан Ги подумал, что шеф смотрит на брата Люка, а видит, вероятно, других молодых людей. Тех, которые вышли в дверь и не вернулись.
Тех, которые выполняли приказы Гамаша. Подчинялись Гамашу. Но если его шеф вернулся со шрамом у виска и тремором руки, то они не вернулись вообще.
Может, и правда шеф смотрел на брата Люка, а думал о них?
У Гамаша был встревоженный вид.
– Все в порядке, patron? – прошептал Бовуар.
Акустика Благодатной церкви подхватила его слова, усилила их. Старший инспектор Гамаш не ответил. Он продолжал смотреть. На закрывшуюся дверь, за которой только что исчез брат Люк.
В одиночестве.
Остальные монахи в черных мантиях вышли через другие двери.
Наконец Гамаш и Бовуар остались одни в Благодатной церкви, и Гамаш повернулся к Бовуару:
– Ты вроде хотел поговорить с братом Антуаном…
– Да, – ответил Бовуар. – С солистом.
– Неплохая мысль, но я подумал, не хочешь ли ты сначала побеседовать с братом Люком?
– Нет проблем. О чем его спросить? Вы уже говорили с ним. И я тоже – в ду́ше сегодня утром.
– Выясни у него, знал ли брат Антуан о том, что приор собирался заменить его на другого солиста для следующего альбома. Побудь немного с братом Люком – не появится ли кто-то еще у дверей в течение следующего получаса.
Бовуар взглянул на часы. Служба началась в семь тридцать, а закончилась ровно сорок пять минут спустя.
– Oui, patron, – сказал он.
Гамаш снова посмотрел в ту темную часть церкви.
Бовуар охотно последовал за братом Люком – он всегда охотно выполнял все приказы шефа. Конечно, он понимал, что впустую потратит время. Пусть шеф делает вид, будто отправляет его для проведения дополнительного допроса, но Бовуар-то знал, в какой роли видит его шеф на самом деле.
В роли няньки.
Что ж, он готов выполнить приказ, если Гамашу так будет спокойнее. Бовуар даже подтер бы и спеленал сопливого монаха, если бы Гамаш попросил. И если бы это помогло избавить его от тревог.
– Поищи, пожалуйста, Симон. – Настоятель улыбнулся своему неразговорчивому секретарю и повернулся к гостю. – Сядем?
Как гостеприимный хозяин, он указал на два удобных кресла у камина. Кресла, обтянутые выцветшим ситцем, а набитые, похоже, перьями.
Отец Филипп выглядел лет на десять старше Гамаша. Наверное, ему было около шестидесяти пяти. Но он казался человеком без возраста. Гамаш подумал, что причиной тому бритая голова и мантия. Хотя морщины на лице говорили сами за себя. И никаких попыток скрыть их не предпринималось.
– Брат Симон найдет для вас план монастыря. Где-то он наверняка есть.
– Вы не пользуетесь планом?
– Да зачем он мне? Я здесь и так знаю каждый камень, каждую трещину.
«Как капитан корабля, – подумал Гамаш. – Он начинал юнгой и теперь знает каждый уголок судна».
Настоятель чувствовал себя уверенно на командном посту. И явно не подозревал, что в монастыре зреет мятеж.
Или очень даже подозревал о том, что мятеж зреет, но знал, что его подавили. Вызов, брошенный его власти, умер вместе с приором.
Отец Филипп принялся разглаживать подлокотники кресла своими длинными руками.
– Когда я только появился в Сен-Жильбере, тут обитал один монах, обойщик по специальности. Самоучка. Кресла – его работа.
Руки настоятеля замерли и упокоились на подлокотниках, словно на руках того самого монаха.
– Им почти сорок лет. Он тогда уже был немолод и умер через несколько лет после моего приезда. Его звали брат Ролан. Мягкий, тихий человек.
– Вы помните всех монахов?
– Помню, старший инспектор. Вы помните всех ваших братьев?
– К сожалению, я единственный ребенок.
– Я неточно выразился. Я имел в виду других братьев – ваших братьев по оружию.
Старший инспектор почувствовал себя ужасно усталым:
– Я помню каждое имя, каждое лицо.
Настоятель выдержал его взгляд. В глазах монаха не было ни вызова, ни вопроса. У Гамаша даже возникло ощущение, что его поддерживают под локоть, чтобы не упал.
– Я так и думал.
– К сожалению, среди моих агентов нет таких умельцев. – Гамаш тоже разгладил выцветший ситец.