В тех редких случаях, когда дверь все-таки оставалась приоткрытой и я мог заглянуть к ней в комнату, я видел одну и ту же картину. Эш сидела за своим девственно чистым, аккуратно прибранным столом или на краешке кровати и что-то писала в своем дневнике, а вокруг нее размещались ее детские мягкие игрушки, словно внимательные зрители, наблюдавшие за тем, что она заносила туда. Ее самое драгоценное сокровище. Кожаный переплет и застежка на замке были предназначены для того, чтобы никто, кроме обладательницы ключа, не смог там ничего прочитать. Это был подарок. Существовал чрезвычайный соблазн залезть туда, поскольку подарок предназначался только ей и об этом сообщала золотая надпись на корешке: МОЕЙ ДОЧЕРИ ЭШЛИ – ОТЕЦ. Не «любимой дочери» и не «папа», а просто «отец». Словно тому, кто делал эту подпись, хотелось просто подчеркнуть, чья она дочь, и в то же самое время отстраниться от нее. Наверняка Эш это тоже заметила. И все же она трепетно хранила немногие отцовские подарки, сделанные как бы между прочим накануне дня рождения или вечером под Рождество. Она яростно оберегала их, словно некие священные реликвии.
Кроме этого, я с трудом мог вспомнить какие-либо мелочи из того, что еще она хранила в комнате. Имелись ли у нее постеры с изображениями групп или кинозвезд? Были ли там книжные полки? Что она смотрела или читала? Что она вообще любила? На любой из этих вопросов у меня не имелось никакого ответа. Возможно, потому что там ничему не отдавалось предпочтения. Ничего, что указывало бы на «индивидуальность личности», поскольку не было самой личности.
Я взялся за стеклянную дверную ручку. Она была еще теплой.
– Эш?
На этот раз это был даже не шепот. Так, просто – губы шевельнулись.
Я попробовал повернуть ручку, но дверь не поддалась. Заперто.
А между тем двери у нас не имели замков.
Я попробовал еще раз, и теперь уже толкнул деревянную дверь плечом. Никакого эффекта. Наверное, чем-то подперли изнутри. Возможно, для того, чтобы я не мог ее открыть. Хотя вряд ли. Похоже, предполагалось, что я именно попробую зайти, чтобы посмотреть, что еще такого она хотела мне показать.
Снизу опять послышались приглушенные шаги босых ног по ковру. Снова колыхнулся канделябр в холле. (Неужели он всегда был таким кривобоким? Таким тусклым? Таким уродливым?) А потом я почувствовал это: слабое дуновение воздуха с улицы, прохладного и пахнущего влажным перегноем. Хотя входная дверь и все окна в гостиной и остальных комнатах были плотно закрыты. Правда, еще оставалась кухня. В самом конце длинного коридора.
Ничего нет ни на столешницах, ни в мойке; все поверхности блестят и вычищены так, словно ожидается визит агента по продаже недвижимости. Я задержался перед холодильником. Был ли я голоден? И есть ли там какая-то еда, или напитки, или еще что-нибудь? Собственно, вне зависимости от ответа, мысль о том, чтобы чего-нибудь пожевать или выпить, заставила судорожно сжаться мой желудок.
Я рывком распахнул дверку холодильника. Единственное, что оказалось на полке, – банка апельсинового сока. Это то, что я более или менее употреблял в детстве. Я частенько на завтрак пил его, сжимая в руке пластиковый стаканчик с изображением Дарта Вейдера, куда засовывал подгоревший сандвич, приготовленный матерью. Такая своеобразная шутка. Лишь эта оранжевая жидкость и выделялась на белом фоне внутренностей холодильника, но было в ней нечто, заставлявшее забыть о веселом цвете. Удовольствие, которого я не мог испытать. Больше не мог.
Закрыв дверцу холодильника, я услышал звук:
Крак-кри-иик… крак-кри-иик… крак-кри-иик…
Он доносился снаружи. Сначала мне показалось, что это скрип калитки, створки которой бьются друг о друга. Но звук был слишком ритмичным, чтобы его мог производить ветер.
Я обернулся и увидел, что стеклянная дверь черного хода открыта. Несколько мгновений назад она была закрыта.
…Крак-кри-иик… крак-кри-иик…
Я бросился к выходу во двор, стараясь двигаться как можно бесшумнее, хотя то, что отворило дверь, наверняка знало, где я. Знало, что я клюну на приманку, которую оно подбросило мне.
Звук доносился из-за дома. Всего несколько шагов, и я смогу заглянуть за угол и увижу, что там находится. Все происходящее совсем не походило на сон, однако в нем присутствовало то самое ощущение неотвратимости, когда ты не хочешь этого делать и тем не менее совершаешь…
…Крак-кри-иик…
Она сидела на качелях из покрышки – при жизни я ни разу не видел, чтобы она к ним прикасалась, – просунув ноги внутрь резинового кольца, и безмятежно раскачивалась. Причем взлетала выше, чем это было возможно, так что ветви, к которым была привязана веревка, всякий раз, когда колесо опускалось, прогибались и почти соприкасались, а юбка надувалась колоколом и задиралась, оголяя ее бедра.
– Хочешь, поменяемся?
Видимо, у меня на лице было написано, что я мучительно подыскиваю слова в ответ, потому что, прежде чем я заговорил, Эш засмеялась. Внезапно я испугался, что, может быть, я здесь не смогу говорить. Может, я и тут обречен на немоту.
Впрочем, это была всего лишь слабость от того, что я снова оказался рядом с сестрой. Или от того, что услышал ее голос не в мозгу, а наяву.
Она продолжала раскачиваться. Не сводя с меня глаз. Кажется, она была рада видеть меня. Это выражение на ее лице не было ее обычной маской – ей действительно было приятно, а ее улыбка казалась необыкновенно легкой и беззаботной. Она раскачивалась и улыбалась, раскачивалась и улыбалась. Прежде чем я смог о чем-то подумать, я почувствовал, что улыбаюсь в ответ.
– Дэнни, знаешь, что это такое – быть одиноким? – вдруг спросила она.
Я только собрался ответить, но она перебила:
– Ох, извини! Конечно, ты знаешь.
Благодаря тебе, хотел я сказать, но не смог.
– Но больше мы не будем одиноки. Я тебе покажу это. Брат и сестра. Неплохо звучит, правда?
Да, неплохо. Как семья, или защищенность, или любовь. Я хотел услышать звучание этих слов тысячи тысяч раз, чтобы больше не знать, чем они отличаются от своих противоположных значений.
Эш опустила ноги на лужайку, притормаживая покрышку. Потом слезла с нее и направилась к открытым воротам, где стояли прислоненными к низенькому деревянному забору два велосипеда, на которых мы катались, когда были подростками, – один мой, дорожный, фирмы «Райли», другой ее, роскошный «Швинн», которым она воспользовалась в свой последний в жизни день рождения. Эш взяла свой велосипед, несколько шагов прокатила его, собираясь сесть.
– Ну же, малыш! – Она оглянулась на меня и улыбнулась теперь уже прежней фальшивой улыбкой. – Давай покатаемся!
Мы направились к югу по Мейн-стрит. Мимо тех же самых заведений, которые находились здесь, еще когда мы учились в школе. Хотя сейчас все они оказались закрыты, несмотря на то что внутри кое-где горел свет, да мерцали рекламные щиты, предлагавшие особенные ленчи и дешевые полеты во Флориду. Все светофоры горели красным огнем, как это иногда случалось после аварий на электростанциях, хотя на дорогах не было никакого движения вообще. Никто не ходил по улицам, не ожидал автобусов, никого не было видно в ресторанах и кафе. Люди не сидели за столиками, не спешили на работу, не собирались обедать. Вообще никого и ничего.