Рукав, который я держал за минуту до этого, шелестя нейлоном, вытянулся на полную длину и высунулся из барабана. Затем завис примерно в футе от пола. Некоторое время ничего не происходило, будто он размышлял, что делать дальше. Змея, ожидающая, пока мимо пройдет жертва.
А потом вновь началось шевеление. Что-то круглое и выпуклое двинулось внутри рукава по всей его длине.
И наконец, это «что-то» вылезло из обшлага. Похожее на твердый костяной набалдашник, с серыми ногтями, черное по всей длине и влажное от мерцающих капель. Затем оно показалось полностью. Обгоревшая человеческая рука с растопыренными пальцами.
Я спиной прижал дверцу сушилки, и тут раздался стон, словно «оно» протестовало против такого обращения. Но я не двинулся с места, не побежал. Я стоял, загипнотизированный рукой. Ее движения напоминали танец кобры, собирающейся броситься в атаку.
Теперь к своему двойнику присоединился второй рукав. Они оба вылезли из сушилки, изогнулись в локтях так, чтобы руки расположились на полу. Шлюзы открылись. Остальная часть ветровки наполнилась плотью, материализовалась.
Включая голову.
Она показалась из воротника, как черепаха высовывает свою голову из панциря. С половины черепа слезла кожа, и была видна окровавленная кость. Матово блестели волосы, когда-то светлые, но теперь спекшиеся и черные от сажи.
Она стояла передо мной.
Бело-зеленая ветровка застегнута на всю длину до горла. С левой стороны, у сердца, герб школы Дондеро.
Вперед, дубы, вперед!
Лозунг нашей школы. Его распевали на трибунах во время матчей, а сейчас он звучал у меня в мозгу. Эш насмешливо напевала призыв девчонок из группы поддержки. Она никогда не была ее участницей, да и никогда не стала бы частью чего-то настолько легкомысленного и живого. Но сейчас она махала руками передо мной так, что ее пальцы едва не задевали мое лицо.
Впере-е-од… ДУБЫ!
Она остановилась. Сделала такое разочарованное лицо, словно хотела сказать: «Я думала, ты будешь счастлив, что увидел меня». Лицо тем более страшное, что обгоревшая кожа клочьями свисала на переносице, а щеки и подбородок почернели от гари.
«Уходи», – хотел я сказать, но вместо этого произнес:
– Как поживаешь?
Эш пожала плечами, при этом они почти коснулись ее свисающих мочек.
Так же, как всегда. Но теперь я – выпускница.
Слова звучали так близко, что их можно было чувствовать лучше, чем слышать. Их звук был похож на скрип песка, который раздается, когда вы лежите на пляже и поворачиваете голову.
Раньше ты был моей дверью. Если ты думал обо мне, вспоминал меня, я могла войти в эту дверь, – она сделала полшага в моем направлении. – Но теперь часть меня находится здесь. Я подставила ногу и не дала двери захлопнуться. Теперь я могу приходить и уходить. Могу говорить, гулять, толкать, тянуть и… кусать. Совсем как прежняя!
Она сделала еще один шаг навстречу мне. Ее разлагающиеся ступни оставляли мокрые следы на бетонном полу.
– Раньше ты не выглядела так, – сказал я.
– Не выглядела как?
– Обгоревшей…
– Это случается с теми, кого бросают в горящем доме.
– Я не бросил тебя там!
– Ты бросил меня. Ты оставил меня умирать в подвале того дома.
– И поэтому ты пытаешься утащить меня назад? Из-за того, что ты думаешь, будто я сделал что-то не так?
– Это ошибка, которую нужно исправить.
Эш подняла руку, и я застыл, ожидая, что она прикоснется ко мне.
– Дэнни, то, что ты жив, – это гребаная ошибка!
Ее рука коснулась выключателя на стене.
– Но ты можешь прямо сейчас начать исправлять ее. Ты можешь мне помочь…
Она выключила свет.
В темноте я мог слышать ее дыхание.
Этого я тоже не мог припомнить с прошлых ее появлений. Тогда у нее не было потребности дышать. А теперь она, казалось, вспоминала забытые навыки. Вдох-выдох, снова вдох… До меня донеслось теплое зловоние ее внутренностей.
– Почему?
Тот самый вопрос, заданный тем же надтреснутым голосом, которым я задавал его, когда мы были детьми. Одно слово, предполагающее множество других.
Зачем ты со мной так поступаешь?
И она ответила мне. Голосом мертвых. Ясным, отчетливым, но все-таки бездушным и пустым. Будто звучание слов, записанных на магнитный носитель, сказанных однажды в другое время и в другом месте, а сейчас воспроизведенных, чтобы компенсировать то, что они не были сказаны прежде.
Мы ведь двойняшки, Дэнни. И всегда будем ими. А близнецы помогают друг другу.
Она прижалась ко мне в темноте.
Близнецы не могут разлучиться.
Зашуршала ее ветровка, прикоснувшаяся к моей грудной клетке. Сквозь материю я почувствовал, как сместились и вновь вернулись на свое место ее поврежденные ребра и ключицы. Эш приподнялась, потянулась ко мне и коснулась ладонью моего лица. Ее кожа была на ощупь жестче лошадиного хвоста.
– Не надо, пожалуйста…
Ее указательный палец нашел мои губы, скользнул между ними. Кисловато-тошнотворный горький вкус…
Потом – средний палец… Мизинец… Она сминала мой язык, будто собиралась засунуть мне в рот всю свою руку, будто собиралась проскользнуть в меня сама целиком, как только что пролезла в рукава своей куртки.
И тут я ослеп.
Вспышка яркого лимонно-желтого света. Слишком яркого, чтобы можно было что-то разглядеть. И голос Эдди.
– Дэнни, что случилось?
Я сфокусировал на нем свой взгляд. По его глазам понял, что Эшли больше тут нет.
– Пошли наверх, – сказал я.
– Может, позвоним врачу или что-нибудь такое?
– Нет. Но, полагаю, нам лучше бы уйти. Прямо сейчас.
– Ладно…
Он шел рядом со мной до самой лестницы, которая вела из подвала, и там я сказал то, чего не следовало говорить: я попросил Эдди не рассказывать матери о случившемся. Попросил сказать, что он направился вниз, чтобы посмотреть, все ли со мной в порядке, а я в это время шел ему навстречу, так что – все прекрасно. И никаких проблем. И не было никакого полуспятившего Дэнни на полу прачечной, в комнате с выключенным светом.
– Просто она будет волноваться, понимаешь? – сказал я, пропуская Эдди вперед.
– Ясное дело…
– Значит, договорились?
– Заметано!
Я собрался последовать за Эдди, когда он, стоя на второй ступеньке, вдруг обернулся. На его лице была написана неприкрытая тревога. И бисеринки пота. Серебряные капельки усеяли весь его лоб.