– Да, сказал.
– Это было очень мило с твоей стороны, друг мой, – сказала она, одарив меня лучезарной улыбкой. – Не всегда мужья говорят о своих жёнах за глаза так любезно. Ты заслуживаешь награды и получишь её! Ты избавишься от меня на целых шесть недель – вот что!
– Избавлюсь от тебя, Гонория! – пробормотал я в замешательстве. – Что ты хочешь…
– Видишь ли, – быстро заговорила она, – я всё это устроила. Моя мать возьмёт ребёнка к себе – она будет очень рада, а ты можешь запереть дом, уехать куда хочешь, можешь делать что хочешь и действительно весело провести время. Я тебя не буду допрашивать! Сегодня четвёртое августа. Скажем, что мы встретимся опять примерно двенадцатого сентября, или позже, если хочешь. У нас будет довольно времени побыть врознь.
– Но, Гонория, – воскликнул я, совершенно озадаченный, – что ты хочешь этим сказать? Куда ты направляешься? Что будешь делать?
– Стрелять! – заявила она быстро. – Я приглашена к Тротти Стерлинг на двенадцатое число и надеюсь набить больше дичи, чем все записные охотники мужчины, которые также приглашены в Глин Руэч. Она зовёт и тебя. Но тебе вовсе не интересно было бы смотреть, как я буду лазить в камышах и шагать по болоту в высоких сапогах. Но это очень весело!
– Это правда! Мне было бы это вовсе неинтересно! – сказал я, повышая голос от гнева, который не в силах был больше сдерживать. – Это не интересно и этого не будет! Гонория, я хозяин в своём доме; ты моя жена, и я надеюсь, что ты меня послушаешься. До сих пор я никогда не требовал от тебя должного повиновения; но теперь я требую! Ты не поедешь к этой ужасной женщине в Глин Руэч. Не поедешь, Гонория! Ты останешься со мной и с ребёнком, как того требует долг. Я не позволю тебе предаваться более такому спорту: это не женское дело. Ты сделаешься посмешищем всего города. Надо мной также будут смеяться. И не мудрено. Ни один сколько-нибудь разумный человек не позволил бы тебе строить из себя такую дуру… да, дуру, всё равно нравится тебе это выражение или нет. А ты будешь как раз похожа на неё, шагая по болоту с ружьём в руках и в высоких сапогах! – Я горько засмеялся и упал в кресло, дрожа от волнения. Она смотрела на меня спокойно, не обнаруживая никаких признаков раздражения.
– Спасибо! – проговорила она. – Большое спасибо! Ты очень вежлив, уверяю тебя! Ясно, что тебе не нужно покупать шестипенсовую карманную книжку об этикете! Но ты страшно отстал, ужасно отстал! Ты на целые мили позади времени! Неужели ты думаешь, что я решусь огорчить всё общество, собравшееся в Глин Руэче, чтобы сделать удовольствие твоим средневековым предрассудкам? Да этого быть не может! Я советую тебе проехаться на континент, попить воды в Гамбурге или ещё где-нибудь. Ты почувствуешь себя на двадцать процентов лучше после этого. Я всё приготовила, чтобы выехать отсюда десятого. Ты можешь согласовать с этим свои планы.
Она была невозмутима. Я попробовал пригрозить ей.
– Гонория, я вынужден буду поговорить с твоей матерью!
– О чём? – спросила она спокойно.
– Я расскажу ей о твоём неженственном, недостойном жены, о твоём невозможном поведении!
– Боже мой! Вот будет потеха! Бедная старушка мама! Она знает обо мне всё, и ты знал всё обо мне, прежде чем женился. На что же ты жалуешься?
– Я не знал, – вздохнул я, крутя носовой платок в руках, как бы желая этим механическим действием успокоить свои чувства. – Я не знал, что это дойдёт до таких размеров, Гонория!..
– Как болотные сапоги? – перебила она. – Да, они действительно порядочных размеров, это верно!
И со звонким смехом она удалилась, оставив меня одного в молчаливом бессилии переживать гнев, какой когда-либо терзал долготерпеливую душу женатого человека.
Я сдержал своё слово. Я говорил с матерью Гонории, и прескучный вышел у нас разговор. Миссис Маггс была жидкая, с овечьим лицом, хлипкая старуха, которая людям, в первый раз её видевшим, казалась «такой приятной» вследствие не покидавшего её выражения любезной слабой улыбки; но у тех, кто знал её хорошо, как я, улыбка эта возбуждала отвращение и появлялось непреодолимое желание встряхнуть её хорошенько, чтобы она обрела подобие живого существа. Это была самая беспомощная тихая старуха, какую я когда-либо видел, с водянистыми голубыми глазами и дрожащими руками, которые постоянно были заняты, то расправляя складки её чёрного шёлкового платья, то подергивая кружевную косынку, которую она постоянно носила на плечах, или потрагивая свободно висевшие ленты её чепца. Эти руки обыкновенно утомляли меня: они ни минуты не были спокойны. Когда она готовила чай (что она часто делала и всегда делала дурно), они двигались над чайным прибором, подобно когтям птицы, роняя сахар и расплёскивая сливочник, пока всякое желание выпить чашку чая у меня не пропадало. Я говорил с ней потому, что пригрозил Гонории, что сделаю это (а было бы глупо пригрозить и не исполнить; даже дети подмечают это и презирают подобные угрозы). Я пришёл к ней нарочно с целью поговорить, о чём предупредил её запиской с пометкой «доверительно», которую послал со своим слугой в её дом, находившийся поблизости.
Время шло. Гонория делала приготовления к отъезду. Верхнее платье её было упаковано и отправлено в Шотландию; ружьё в футляре и охотничьи принадлежности были разложены в передней. Сама она не появлялась дома уже три или четыре дня, находясь с некой миссис Неткаф на реке, вблизи того места, где Бобби с длинными усами держал свою лодку-дом. Она написала мне, сообщая, что все они веселятся по-старому, и спрашивая (разумеется только для вида) – не надумаю ли я отбросить свои «предрассудки» и присоединиться к ним? Письмо это, которое я считал неделикатным ввиду наших домашних недоразумений, я не удостоил ответом; я был слишком поглощён моими огорчениями. Ребёнок, мой бедный сын, был уже отправлен к своей бабушке вместе с кормилицей и нянькой. Он был отослан во время одной из моих отлучек в Сити, и у меня с женой вышла серьёзная сцена по поводу малютки, когда в доме не стало более слышно его голоса. Я убедился тогда, что у Гонории был нрав, – не такой, как обыкновенно приписывают женщинам, который можно сравнить с летним порывом бури: глаза мечут молнии и в то же время льют слёзы, затем следует яркое солнечное сияние. Нет! Нрав Гонории выражался в замечательной способности насмешливо говорить пренеприятные вещи, которые выводили человека из терпения и совершенно сбивали с толку. Она хладнокровно бросала свои насмешливые замечания, остроумные эпиграммы! Я сознавал, что они были остроумны, и это тем больше раздражало меня. Что касается ума, то, повторяю, она была чу́дная женщина, просто замечательная! Она скакала повсюду (выражаясь метафорически) и ловила мимо мчавшуюся мысль под уздцы, как будто это была лошадь, тогда как другие с сомнением присматривались к ней из-за угла – так она на лету ловила свои сведения. Мужчины не способны к этому: им надо постепенно вырабатывать познания в своём медленном мозгу, тогда как умная женщина впитывает их как губка, по-видимому, безо всякого усилия. Итак раза два у нас с женой были жестокие схватки. Я краснел – она никогда не менялась в лице; я произносил проклятия – она делала мне насмешливый книксен; я держался за стул, чтобы не упасть на пол в изнеможении от негодования и дрожи, – она курила, спокойно развалившись на диване, и скалила зубы. Да! Я не могу назвать иначе то холодное и злое выражение, с каким она выставляла напоказ свои белые, блестящие зубы; это не было улыбкой. В то же время я так любил её; я знал, что она хорошая женщина, что трудно было найти равную ей во всём, что касалось чести и верности принципам. Измученный постоянными домашними недоразумениями и ссорами я решил обратиться к миссис Маггс, хотя я заранее инстинктивно чувствовал, что делал это от отчаяния и это не принесёт мне ни пользы, ни облегчения. Когда я пришёл, я застал старую женщину в более чем обыкновенно нервном настроении. Она, ковыляя, вышла встретить меня на пороге гостиной с более обыкновенного выраженной приветливой улыбкой, которую я ненавидел.