— Для излучателя транслятора необходимы были две пластины из венерианского минерала «призмалита». Именно из этого камня и именно такой формы и были серьги моей бывшей сокурсницы Василисы...
— Так это что же теперь на Руси-то делается?! — встрепенулся Иван. — Богатыри теперь — не богатыри, сапоги — не скороходы, а Марья моя — не искусница?!
— Точно, — подтвердил Кащей.
— Ох вы бедные, да несчастные — люди русские!.. — запричитал Иван, — Как живется-то вам нынче тягостно! — он поднял блестящие от слез глаза на Кащея. — Ведь по себе чувствую... Глянь на басурманов-то этих — кивнул он на Кубатая со Смолянином, — им что поле, что не поле — все едино, а у меня, человека исконно русского, словно лопнуло что внутри...
— Это кто, вы что ли — человек исконно русский? — поднял брови Кащей. — Иван Иванович, милый, вы ж негр чистокровный!
— Да я... да за такие слова!... — аж запыхался Иван от возмущения.
— Вот, извольте сами убедиться — протянул Кащей Ивану зеркальце.
Тот уставился на отражение. Все — как обычно: кудри по-русски вьются, нос — по-русски вздернутый... Вот только черное все, черное!.. И волосы, и кожа!...
— Это сажа, сажа въелася, — слабо крикнул Иван в оправдание, да тут же и заплакал от неубедительности своих слов.
— Брось кручиниться, Ваня! — попытался упокоить его добрый Кубатай, — главное, дух у тебя русский. Вон, Пушкин Александр Сергеевич тоже был негр немножко, а его до сих пор помнят — как великого русского поэта...
Иван только всхлипнул горестно в ответ. Тогда Кубатай высказал другой успокоительный довод:
— Известно, что русская нация тем испокон и сильна была, что все лучшее от других в себя вбирала да впитывала. Вот, к примеру, писатель французский Дюма на Руси так популярен был, что чуть ли не за своего почитался, а некие Жуки, музыканты англицкие, любы всякой душе русской были... И вообще, говорят, каждый второй русский — евреем был, и ничего, стояла Русь-матушка!..
Но Иван все причитал безутешно:
— Пресвятая Богородица, как же теперь жить-то я буду?.. Да что я? Как вообще-то?!!
Тут, вроде бы, и сказке конец.
Ан нет. Проплакавшись, Иван-дурак тяжело вздохнул и с ненавистью посмотрел на свою пухлую черную руку. Негр! Негр! И никуда от этого не деться. Кончилась Русь-матушка, и кончил ее он, вот этими самыми пухлыми черными ручками.
Всхлипнув, Иван утер слезу и посмотрел на мудреца. Тот понимающе кивнул и продолжил успокаивающе:
— Что тебе сказать, негр... Точнее — афрорусич, или черный русский. По опыту забытых цивилизаций прошлого предположу, что эти названия для тебя будут менее обидными.
— Менее, — вздохнул Иван-дурак. — А все равно — тяжко...
— Не кручинься, афрорусич Иван-дурак. Русь ваша все равно останется, будет тут заповедник фольклорный, как и раньше. Наедут мудрецы, такие же, как и я.
Кубатай вдруг замолчал. И в голове Ивана мелькнул луч света... то есть, надежды.
— Кубатай-Кубатай, — вкрадчиво сказал он. — Как обидно, что Русь для всех мудрецов станет открыта. Так бы ты в памяти народной остался, былины бы о тебе слагали, богатыри твоим именем клялись... А теперь? Кто кроме нас тебя вспомнит? Кто песенку споет?
— Я за славой не гонюсь, — сухо ответил Кубатай. — Былины, подумаешь... Я в пяти рассказах да двух повестях героем выступаю. Прямо так и написано, черным по белому: «Кубатай — герой.» Обо мне, может, еще оперу напишут. Роман, может быть...
Манарбит вскинул голову и пристально посмотрел на Кубатая. Спросил:
— Звал, генерал-сержант?
— Нет.
— Значит почудилось... Эх, конец Руси великой пришел. Да и я теперь долго не протяну. С моими черными делами да на нынешней чистой совести...
— Что вы заладили — черные, черные! — завопил Иван. — Черным по белому, черные дела... Намекаете?
— Пошла этническая напряженность, — опасливо ежась, сказал Смолянин. — Вначале они негров прищучат, потом...
— Не мешай! — оборвал его мудрец. — Кубатай думать будет!
И он погрузился в процесс мыслительной деятельности. Вначале неглубоко, а потом и с головой. Минут пять длилось молчание, потом Кубатай изрек:
— Не могу ни признать, что разрушение транслятора не пошло на благо человечеству. Полностью отметаю личные корыстные мотивы в этом решении. Полностью! Иван, былины обо мне петь будут?
— Будут, будут, — затрепетал Иван.
— Хорошо. Отметаю личные мотивы! Предлагаю восстановить транслятор!
— А как же задание? — пискнул Смолянин.
— А как же сережки Василисины? — грустно спросил Иван. — Даром я с Кащеем бился?
— Насчет задания... Мы здесь, Смолянинчик, в отпуске. И лезть голым энтузиазмом на кладенец, то есть на мумми-бластер, не обязаны. Ты думаешь, Кейсеролл тебе премию выплатит?
— А как же?
— С каких денег? Если остров Русь в Мадагаскар превратится, нам живо ассигнования срежут. Только и останется, что со сфинксами на Венере воевать, да по небу... по космосу, за машинами времени гоняться.
— Восстанавливаем магию! — завопил Смолянин. — Я задарма работать не привык!
— Хорошо. Теперь о сережках. Думаю, умелые руки Манарбита и мои дельные советы позволят изготовить точную копию сережек из подручных материалов — латуни, стекла, олова.
— Это нам раз плюнуть, — оживился Смолянин. — Если что — золотом подсоблю!
— Отлично, — кивнул мудрец. — Что, решено?
— Решено, — кивнул Манарбит. — Нравится мне бессмертным быть, мелкие пакости учинять да с богатырями ссориться. Делаем новые сережки!
— Учти, мы тебя вначале в цепи закуем, а уж потом транслятор включим, — предупредил Иван. — А то ты и нам пакость учинишь.
Манарбит подумал, но махнул рукой.
— Ладно. Один фиг, бессмертным стану. Рано или поздно, кто-нибудь меня сдуру освободит. То-то смеху будет!
И началось делание великое. Кубатай давал советы, Иван бегал за требуемыми материалами и раздувал огонь в горне, Смолянин перековывал золотые яйца на серьги, а Манарбит придирчиво оценивал конечный продукт. Это у него получалось лучше всего. Работали все весело, с охоткой. Между делом Смолянин похвастался, что им с Кубатаем уже не впервой мир спасать. Заинтригованный Иван полюбопытствовал:
— Так что, были у вас уже схватки великие?