Как полоумная, кинулась она в соседнюю комнату. Одно слово: мать. Когда я вбежал за нею, она стояла на коленях, склонившись над железной кроватью, и только твердила:

— Доча, Доченька, что с тобой?

Доча лежала на животе и как-то странно на нее смотрела. Теперь она казалась мне толстой. Наконец раскисший язычок произнес:

— Не знаю… Наверное, я проглотила пуговицу… Я не могу пошевелиться.

Еремеева пулей вылетела в переднюю, там уже полно народу, очевидно, все, кто до сих пор ждал на лестнице.

— Умоляю, вызовите врача, — кричит мать, — с моей Дочей плохо.

Тогда кто-то говорит ей:

— Гражданочка, тихо, доктор находится в доме, и нет оснований для беспокойства.

Я отыскиваю глазами говорящего. Он единственный, кто в штатском. Поверх косорылки наброшена кожанка. Рук не видать. Как все, в сапогах. Самый страшный среди военных тот, кто в гражданском: такие даже не выше условностей воинской дисциплины, они — глубже. Ибо принадлежат к ядру власти, которой и во имя которой эта дисциплина создана. Что им устав! Это был майор Котенко.

Еремеева смотрит на него и медленно в задумчивости возвращается в комнату. Поравнявшись со мной, незаметно протягивает мне какую-то бумажку, шепнув:

— Прочтите, тут для вас, мне только что передали… старые связи.

Понимая, что Котенко все видит, я читаю, не таясь. Мне не мешают. Письмо от неудавшейся леди М. — моя фамилия М. (но не Макбет).

«О мой милый, о мой бесценный, — пишет она. — Как могло случиться, что я вросла в это время и расту уже с ним, а ты вне досягаемости? (О девочка, она все понимает.) Но неужели ты не мог раньше сказать, предупредить, если я оказалась такая слабенькая. Спаси меня, возьми как-нибудь с собой. Нет, ты этого не сделаешь. И я останусь, когда ты уйдешь. Но ведь еще ты не ушел, а пока ты здесь, мне легче, в этом мире обо мне кто-то знает. Потом никто ничего не будет знать. А мир-то какой. Теперь он мой. Я созналась, что немецкая шпионка. Они были в этом так убеждены, что и меня переубедили. Моя жизнь пропащая. Нельзя умереть раньше, чем родился, но пока доживу до своего рождения, вся жизнь и уйдет. Помнишь, ты сказал, что уже старик, а я сказала, что тогда я старуха, и еще спросила: „Хочешь старуху?“ Когда завтра в Москве ты увидишь старуху с протянутой рукой, знай: это я. Фотограф — провокатор, но тебе это все равно».

Я положил письмо в карман (а не на стол, как приказал жестом Котенко). Горло сдавил мне такой дикий спазм, что враги поняли: отчаяние придало мне силы, я способен на все. И они, как по команде, двинулись на меня. Котенко предводительствовал. Прижатый к окну, я взглянул вниз. На улице собралась толпа: те же платки, те же кепки, в придачу полно военных. Тогда я встал на подоконник, взмахнул руками и ласточкой взвился в небо. Их приросшие к плечам головы запрокинулись. Несколько мгновений, покуда я не скрылся из виду, они наблюдали мой блистательный полет.

СООБЩЕСТВО СОННЫХ

Одуванчики

Мой блистательный полет продолжается. Я лечу, точнее, падаю — ведь я уже вырвался из сферы притяжения тридцатых веселых годов, и теперь законы природы, на время приостановившие свое действие, дабы досадить извергу Котенко, вновь обрели надо мной власть. Я — падающая звезда. Как всегда перед пробуждением, я вижу с безнадежной быстротой несущуюся на меня зеленую долину.

Удар, и конец всему. Поверженный, я решаюсь пошевелить лишь кончиками пальцев. Мое рассыпавшееся тело не в силах исполнять простейшие функции. Оно неподвижно в грузном своем изломе (теперь я из числа вещей, которые, прежде чем перенести, необходимо сгрести) — и либо решение согнуть указательный палец принимается на уровне сустава, либо, если все же исходит от Верховного Существа по имени головной мозг, передается через одежду в обход взорванных путей. Мысль одна: душа нуждается в гипсе.

Выздоровление приходит с осмыслением происходящего. Тридцатые американские, фиакрообразное такси, красивая миссис Оборотень, стук каблучков по коридору, наши шаги подделывают эхо. «Какой сон ты видишь, папочка?» — шепчет Доча, стоя на коленях над железной кроватью старика.

На светящемся циферблате часовая стрелка первая достигла полуночи — чем себя удлинила. В нескольких делениях от нее минутная. Так на рисунках Домье выглядят Санчо Панса и Дон-Кихот: тише едешь, дальше будешь. Бьет двенадцать.

Ночной смотр. Я вскочил на ноги. Сморило-таки. А все-таки финальное падение не прошло даром: не поворачивалась шея. Там, где она впадает в плечо, я нащупал болевую точку, надавил, сперва большим пальцем, затем, прижав ладонь ребром, осторожно начал отводить назад приросшую к плечу голову. Поддалась. Сейф открылся.

Мы в напряженном ожидании, спрятались за щит со средствами «отпожарной» защиты: ведром, кочергой, лопатой. С последним ударом часов распахнулись двери и появились фигуры, как на старинной ратуше — только босые, в белых рубахах. Они бесшумно двигались по коридору, исчезая за многостворчатой дверью. Портьеры по обеим ее сторонам напоминали волосы, разделенные на прямой пробор и заведенные за уши. Как у медсестер, что почтительно принимают этот парад.

Я замыкающий. «Охваченные сном» уже сидят за столом. Сейчас, читатель, вы займете наше место и сами всё услышите, но прежде два слова об этих людях. Они спят много лет, днем в постелях, ночью же с ведома врачей ведут между собой бессознательную беседу (но не ищите среди них Норманда и Аркадия — не найдете).

— Господа, ваши темы, ваши драгоценные сны. — Это говорит сухощавый мужчина с бирюзовым лицом. — Помните, — продолжает он, — мы должны избрать председателя.

— Каспий… — неуверенно предлагает один — перед ним табличка «агроном».

— Каспий? — переспрашивает бирюзовый. — Дагестан? Поэзия? Горцы? Офицеры?

— Черкешенки-вишенки, — подает голос шутник.

— Черкешенки кушают черешенки…

— Вышни, так то ж в Украйне.

Цвета бирюзы сухощавый призывает к порядку.

— Что Каспий?

— Каспий разлился по весне, — пробормотала девочка-подросток. Рефлекторно. Голова по-тифозному острижена.

— А просто Каспий, нельзя? — спрашивает агроном.

— Осетры, — балагурит каламбурист («черкешенки-черешенки»).

— Осетры тоже. Но не сатира. Не щедринские генералы, проснувшиеся…

— Какое слово ты сказала!

Агроном в смущении.

— Виноват…

Его соседка, сама желтей янтарного мундштука, говорит:

— Это может быть прелестная сказка — «Садко на Каспии».

— «Садко на Каспии»! — подхватили все. Агроном им уже надоел, интересно же, что еще кому приснилось.

— А что вам самой-то?

Но та, что сама желтей янтарного мундштука, от ответа ушла:

— Это мой сюрприз.