Вот тебе и взрослый. Наверное, готов был утопиться. Уже оба на равных гребут, а она, между прочим, пианистка, ей скоро на концерте играть. Превращать Лару в девушку с веслом, конечно, было злодеянием, но я же не различал между добром и злом. Впрочем, грехопадение с последующим изгнанием из детства для меня уже не за горами.
Svave, mari magno turbantibus aquora ventis, e terra magnum alterius spectare laborem; non quia vexari quemqamst iucunda voluptas, sed quibus ipse malis careas quia cernere suave est [50] . Школа жизни не преминула дать мне урок — только не латыни. Ибо тут-то она ему и сказала:
— Ты чего делаешь? — устами милиционера.
Вопрос был задан с единственной целью: привязаться. Видел же, что я рисую, а не собираюсь, к его великой печали, броситься с моста в реку. Отвечать зрячему на подобный вопрос означало оправдываться. Я же, надо сказать, милиционеров не боялся. Мартышки — да. И поэтому, в свою очередь, спросил:
— А разве нельзя?
— Мосты запрещено фотографировать… И рисовать тоже. Разорви.
Так я ему и разорву.
— Я юнкор газеты. Это для гимна Великому Городу.
Сменить гнев на милость — привилегия вышестоящих. Обладает ли он ею? Ситуация для него затруднительная, но и мне на всякий случай надо что-то разорвать. Я на волне вдохновения, в такую минуту вся милиция Великого Города мне публикой.
— Мы пишем текст гимна. Я уже советовался с моим отцом. Хотите послушать? — Пою:
На свой двухсотпятьдесятый день рожденья
В подарок ты получил метро,
Чтоб пионеры всех трех поколений
Из Автова в центр добирались легко.
Быстро записываю, с мгновенье держу перед его глазами и рву.
— Еще не утверждено, поэтому нельзя, тоже строго засекречено.
Он же умом с Клаву. И вообще думает портками. Пора, однако, уходить, пока глаза у него запорошены табаком. Это надо делать с достоинством, неторопливо, не внушая обидное подозрение, что обманули дурака на четыре пятака. Проводив взглядом стайку бумажек, исчезнувших над волнами, я напоследок переменил тему:
— Волны — штука коварная… Они уже битый час здесь. Как муха в чернильнице. Занимались вещами совершенно аморальными… от слова «аморэ». Я уже думал милицию вызвать, но Великая Река сама пригвоздила их к позорному столбу.
«Полковник помолчал и, глядя на чернильницу, быстро перевел разговор на другую тему: — Пес мой у вас испортился. Ничего не хочет жрать…» «Швейка» я знал на память, недаром каждая страница была залита борщом.
XIII
Трудно поверить, что жизнь твоя продолжится и после твоего выступления на концерте — такой страх оно вызывает. При одной мысли о нем начинает сосать под ложечкой. Обратный отсчет времени включается недели за три. С каждым прожитым днем, словно с приближением вечера, удлиняется тень от столба, к которому тебя привяжут. Для поджелудочной железы твоего страха нет разницы между выступлением на эстраде и приведением в исполнение приговора. Когда расстреливают, даже проще: за тебя всё делают — ноги подкосятся, тоже не беда, экзекуции все равно гарантирован успешный исход. Тогда как взошедший на концертные подмостки под десятками нацеленных на него взглядов сам отвечает за меткость попаданий. Покрытыми холодной испариной пальцами он не смеет промахнуться, а попробуй-ка укроти губительную для автоматики чудовищную рефлексию, попробуй-ка перейди по доске с одного небоскреба на другой. На стадии овладения ремеслом еще не располагаешь нужным запасом прочности, почему «спотыкач» — детская болезнь: взрослые либо уже не выступают, либо уже не спотыкаются. Да и споткнуться можно невинно, а можно со смертельным исходом, как Софья Евгеньевна, праправнучка писателя Загоскина, подруга моей мамы, Златы Михайловны. Она шла с двумя продуктовыми сетками, споткнулась и затылком прямо обо что-то…
Итак, пытка сороконожки самопознанием не возымеет классических последствий, если вирус мысли изолировать — так, чтобы не вывел из строя сигнальную систему. Есть, правда, один изоляционный материал — на все времена и для всех уровней профессиональной оснащенности. Это вдохновение, действительно самозабвенное, а не наподобие симуляции чувственных восторгов. Но Лара этого медиумического состояния не знала. Пытке сценой она не могла противопоставить ни технической мощи, обеспечивающей запас прочности, ни талант непритворно забываться в звуках, извлекаемых из инструмента.
На то, что она заметит мой плащ, я не рассчитывал — и не ошибся. По-прежнему ношение ее портфеля оставалось моей почетной обязанностью, но в последнее время они все чаще удалялись с поджидавшим ее Юрой, взявшись за пальчики. Все же поплавали на какой-то лодочке: что-то теплокровное в их отношениях появилось. Третий лишний. А еще недавно этот третий держал свечу, благодаря чему взрослому Юре перед этим молокососом полагалось заискивать: особа приближенная, так сказать.
По-моему, у обоих росла ко мне скрытая неприязнь. Обоюдоскрываемая, ввиду невозможности признаться друг другу в ее мотивах. Для него теперь я нуль без палочки. А он-то на меня переносил тайну и трепет, внушаемые Ларой. Ах, как неприятно. С нею все обстояло наоборот: зависимость и неприязнь здесь держались за пальчики. Я, выражаясь языком грядущей демократии, владел двойным комплектом компромата на нее, один в случае чего предназначался Юре, другой — Яну.
«Приятно сознавать, что нас боятся». Чувствуя свое превращение из влюбленного на побегушках в маленького злого гения, этот последний победоносно простер над Ларой совиные крыла (о Лара, о Россия…).
— Когда Соловейчик сегодня играла, Ян стал сзади и сделал так — будто расправляет ей плечи. А потом как отскочит. Потому что я вошел. Аморалка от слова «аморэ». А Ян действительно к тебе приставал? Ведь если ты не понтилась, то можно написать в милицию. Ему еще дело пришьют. Я слышал похожую историю. А даже если и понтилась перед своим Юрой, милиционеры всему поверят, они же не думают головой.
«Интересно, что бы Яну сделали?»
Двадцать восьмого ей выступать. За несколько дней до этого она скажет Юре:
— У нас в школе нет ни одного хорошо темперированного клавира, а на плохо темперированном фугу не сыграешь.
— И что же будет? — разволновался Юра.
— Только Рахманинова.
— Но ты же готовилась. По тем самым нотам.
— А кого это интересует. Инна сказала: будешь играть только Рахманинова.
— Какое свинство.
— Ничего, я привыкла.
Юра прекрасно понимал, чьи это происки, и кипел от возмущения:
— Как это возможно, чтобы на всю школу не было ни одного хорошо темперированного клавира! Ничего, он еще поплатится. Только не переживай.