* * *
Вершинина ждал, изрядно раздраженный этим ожиданием, полковник Бердяев. Едва взглянув в глаза шефу, Вершинин подумал: «Лучше бы меня вчера ранили, а еще лучше – убили, с мертвых спросу меньше. Да, точно, всем здесь было бы от этого только лучше. Давай, Бердяев, рви меня, давай! Настал твой час».
Вершинин знал, что Бердяев его недолюбливал, и отвечал ему взаимностью. Да они и не могли симпатизировать друг другу, слишком уж были разные.
* * *
Вот интересная вещь – принято считать, что разноименные полюсы притягиваются, одноименные – отталкиваются, и все такое. Да, на самом деле, часто бывает, что союз двух очень разных людей оказывается гармоничным и продуктивным. Они дополняют друг друга: у одного – флегматичный ум, внимательность и любовь к анализу, к примеру, у другого – масса энергии, горячая страсть к делу, способность убеждать. Но иногда это же сочетание вместо любви рождает глубокую неприязнь, конфликты, войну. Почему в одних случаях разные люди становятся прекрасными друзьями, напарниками, даже мужем и женой, а в других – служебный, дружеский или семейный союз разваливается, с кучей обломков, искр и взаимных обид?
Мне кажется, все дело в неготовности человека признать другого человека не только другим, а равным, более того – не просто равным, а превосходящим в чем-то. Если ты видишь, что у твоего друга есть что-то, чего тебе Бог не дал, и признаешь это с легким сердцем, с любовью, ты становишься сильнее и богаче – ровно на это вот качество, Бог дал другу больше, а тебе не хватило. Так происходит взаимное дополнение и обогащение – и в переносном, и в прямом, кстати, смысле. Если партнеры верят, что могут быть друг другу полезны, – их союз на многое способен. А если ты видишь, что кто-то отличается от тебя, но думаешь, что это отличие – его изъян, раздражение неизбежно. Или думаешь, что это отличие дано ему не по заслугам, ошибся, мол, Бог, не тому дал, тогда – это зависть. В том и другом случае, испытывая раздражение или зависть к другому человеку, ты никогда не построишь с ним эффективный союз. Такие «разности» могут только отталкиваться.
Вершинин и Бердяев именно так и думали друг о друге. Бердяев считал Вершинина недалеким мясником, которого приходится терпеть за высокую раскрываемость. А почему она у него такая высокая – просто везет придурку. А Вершинин считал Бердяева бездушным службистом, быстро продвигавшимся по служебной лестнице благодаря высокой раскрываемости. А почему она у него такая высокая – просто везет карьеристам.
Да, Бердяев и Вершинин. Как же они все это время работали вместе? Не понимаю.
* * *
Молчание затянулось, но Вершинин не спешил его нарушать первым. Излюбленный начальственный прием – смотреть в упор на подчиненного, молчать и ждать, когда последний первым нарушит молчание.
«Нет уж, меня на мякине не проведешь. Я молчу. Я ж дурачок, не видно, что ли?» – подумал Вершинин.
Бердяев, будто прочитав его мысли, усмехнулся и неторопливо начал вращать ворот «испанского сапога».
– Ты сегодня дома смотрел телевизор?
– У меня теперь нет дома, – сказал Вершинин, и это была почти правда. – Разрешите переодеться? – добавил он и, не дожидаясь ответа, начал прилежно укладывать в шкаф подушку и одеяло.
– Так ты смотрел или нет? – Ворот совершил еще один оборот.
– А что, случилось что-то? Из органов ушли все проходимцы? В стране кончились наркотики? Меня признали героем? – не сдавался Вершинин.
Бердяев был спокоен, и это настораживало.
– Значит, ты не знаешь, что с сегодняшнего дня американский футбол стал в нашей стране самым популярным видом спорта? – Бердяев подошел к телевизору, бесхозно стоящему в углу кабинета. – Хочешь посмотреть?
– Так он что, еще и работает?! – Вершинин ухмыльнулся, но, на самом деле, ему не понравился такой «заход».
Бердяев нажал на кнопку, и на экране возникло миловидное лицо телеведущей. Вершинин и так ее терпеть не мог, теперь он ее ненавидел.
Телевизионщики постарались на славу. Вчерашняя операция на стадионе была представлена массовому зрителю в лучших традициях американских боевиков типа «Крепкий орешек».
«Сволочи, – подумал Вершинин. – Все против меня. Даже телевидение. Окружили со всех сторон».
«...Теперь нам остается ждать внятного комментария от правоохранительных органов о произошедшем вчера, поистине кошмарном, кровавом побоище на стадионе «Металлург». Может быть, наши доблестные органы все-таки смогут нам хоть как-то объяснить все случившееся!» – сурово закончила дикторша и для чего-то улыбнулась, как показалось Вершинину, очень ядовито и в его личный адрес.
«Чему ты радуешься, мышь белая?» – окончательно разозлился майор.
А дикторша, словно издеваясь над ним, продолжила сообщать новости из далекой Африки.
«Очередная бархатная революция переросла в вооруженное восстание, бои продолжаются. Противостояние между правительственными войсками и оппозицией достигло предела. Страна погрузилась в хаос, а новый президент, пользующийся поддержкой Старого и Нового Света, уже наметил ряд поездок по миру с дружественными визитами. Через пять дней он посетит и нашу страну».
– То, что крутят по телевизору, это еще ничего. Это, так сказать, для общественности, а вот, – взял со стола видеокассету Бердяев и вставил ее в деку магнитофона, – то, что передал мне сегодня утром адвокат. Тех милых и, заметь себе, ни в чем не виноватых парней, которых вчера, как он утверждает, ты незаконно задержал. С применением оружия и насилия, не имея никаких санкций.
Когда Вершинин увидел съемку на кассете, он понял не только то, что его окружили со всех сторон, но и то, что ему не выкрутиться. В этот раз – никак.
На кассете была снята вся незатейливо придуманная им «подстава» на стадионе. То есть там была снята полная ее версия. Во всех деталях и подробностях, как в учебном фильме «Не надо нарушать закон!». Сразу вспомнились испуганные глаза Опера.
– Что, обосрался? – спросил Бердяев.
Он умел, как никто другой, правильно построить композицию пытки. Вежливое, неторопливое начало. Потом – неожиданно выброшенный и абсолютно победный козырь. И четкое определение состояния, в котором находится подвергаемый пытке. Теперь эта пытка сразу, без пауз, входила в следующую фазу: подведение итогов. Кошмарных для Вершинина.
– Как ты понимаешь, на нашу организацию упала тень, и не просто тень, а большое черное, несмываемое пятно, – угрожающе медленно и печально продолжал Бердяев. – Их адвокат просит, даже требует, и я считаю, справедливо требует, чтобы ты лично принес извинения этим ребятам, для начала. Иначе съемка сегодня же станет достоянием общественности.
– Я могу извиниться... – начал Вершинин. – Но...
– Я знал, что ты правильно поймешь. Да, твои извинения мало что изменят в той катастрофе, к которой ты привел все Управление. Но это – первое, с чего начнется все то, что теперь с тобой будет. Майкл Джексон – выдающийся, талантливейший работник искусства, признанный певец, которому нет равных. Но стоило ему один раз преступить закон, и весь мир говорил о нем как о педофиле, а не как о... лучшем певце ХХ века! И для всех его имя так и осталось запятнанным! – произнес Бердяев с таким чувством горестной потери, будто Майкл Джексон был его сыном. – Не надо нарушать закон, кем бы ты ни был – Майклом Джексоном или майором Вершининым.