Могилу он нашел не сразу – просто холмик земли, заваленный выцветшими за лето венками искусственных цветов, да фотография на дощечке, затянутая полиэтиленом. На фотографию Марк смотреть не мог, но все время видел боковым зрением, как будто живая Вика притаилась где-то рядышком и наблюдала, как он пристраивает свой букет и три ярко-оранжевых апельсина. Потом Марк достал из кармана куртки несуразного голенастого медвежонка и прицепил игрушку к колышку, державшему дощечку с фотографией, так что медведь словно взбирался наверх, к Вике. Постоял немного, не чувствуя ничего, кроме пустоты в душе и тягостного недоумения.
– Зачем ты это сделала? Зачем?!
Вика ничего не ответила. Марк повернулся и пошел прочь.
А вечером к ним с Илюшкой приехал Синельников. Посидели, выпили. Помянули Вику. Сережка осторожно расспрашивал про московское житье-бытье. Глядя на Марка с состраданием – постарел, похудел, поседел, – Синельников никак не мог решиться рассказать ему то, что успел узнать о Вике за это время. Так и не осмелился: потом, потом! Когда Марк совсем придет в себя. И когда рядом будет Лида.
А Лида в это время сидела в номере гостиницы в Питере и тупо переключала каналы телевизора. Ее страшно обидело, что Марк не нашел нужным предупредить заранее о поездке в Трубеж и сказал так, на ходу, между прочим. Она представляла, как тяжела для Шохина эта поездка, и боялась – за него и за сына. И конечно, конечно, она тут же позвонила Синельникову, чтобы присмотрел там за ними.
В последнее время Лида сама себя не узнавала. Никогда прежде не испытывала она столь полной погруженности в другого человека: чувствовала, как свою, смертельную боль Марка и его неизбывную вину, отчаяние и ожесточение. Она так хотела ему помочь – и так сама нуждалась в утешении. Она никак не могла простить себе невольную, но такую понятную мысль, возникшую у нее после полученного известия о смерти Вики: Марк свободен и снова принадлежит ей. И теперь она не отдаст его никому. Лида ощущала это как предательство по отношению к Вике, которая ей верила. Никогда! Никогда Лида не желала Вике смерти, никогда! И первое, что Лида подумала: боже, как Марк это переживет! Но потом, чуть позже…
И Лиде казалось, что Марк каким-то образом знает об этом и потому так суров с ней. Он отстранялся, замыкался в своем горе, и Лида все чаще думала, что ему, возможно, нужна другая женщина. Новая женщина, которая не знает ничего о прошлом. Лида подозревала: Марк не может простить, что она была свидетельницей его слез. Ее мучили приступы мрачной ревности – мужчин в музее было мало, а Марк мог быть совершенно неотразим, когда хотел. Еще в экспедиции он начал отпускать усы и бородку, а заодно перестал и стричься, так что теперь выглядел весьма художественно. Чуть вьющиеся длинные волосы с седой прядью на левом виске Марк зачесывал назад, открывая высокий лоб. Из-за скорбного выражения лица он выглядел старше своих лет – внешне спокойный, даже какой-то отрешенный, Шохин весьма интриговал женщин, работавших в музее…
Марк честно звонил Лиде, докладывая о каждом шаге: «Прибыли в Трубеж, Илька у Натальи, я пошел на кладбище к Вике, мы дома, приехал Синельников, он у нас ночует и утром отвезет на вокзал, мы уже в Москве, когда тебя встречать?» А Лида поменяла обратный билет – хотела было ехать во вторник вечером, но передумала:
– Я буду в четверг утром, встречать меня не надо, я сразу поеду в музей, у меня экспозиционный совет в одиннадцать.
– Но ты же хотела в среду приехать?
– У меня тут возникли еще дела, – соврала Лида.
– Ну ладно. Мы тебя ждем!
Лида боялась возвращаться: как встретит ее Марк? Помогла ли поездка? А вдруг нет! Как тогда жить? Сил у нее совсем не осталось. В поезде Лида почти не спала и еле доползла до музея: своих вещей у нее было мало – привыкла обходиться минимумом, но прибавилось книжек, и купленных, и подаренных друзьями. Она кое-как привела себя в порядок и долго рассматривала в зеркале туалета свое осунувшееся лицо с грустно вытянувшимся носом. «Тоже мне – Артемида! Диана! Мымра в очках. Хотя и без очков».
Потом выпила кофе и раньше всех пришла в зал заседаний – долго сидела там одна, уныло перебирая одни и те же мысли. Наконец набежал народ, началось обсуждение экспозиции – Лида все проспала с открытыми глазами. Но когда дело дошло до греческой комнаты, проснулась и кинулась в атаку. Это обсуждали уже в сто пятый раз, всем давно надоело, и даже те, кто изначально был против, махнули рукой: а, пусть только отстанет! Один лишь Дромадер упирался до последнего – чем ему так не угодила греческая комната, Лида не понимала. Или она сама не угодила?
В коридоре Лида остановилась выпить воды из кулера – в другом конце Дормидонт разговаривал с директором, тот был в пальто – видно, только вернулся из министерства. Заметив Лиду, директор замахал ей рукой: подойдите! Лида неохотно подошла – она не любила разговаривать с начальством на ходу, потому что и директор, и зам были гораздо ниже ее ростом. Но Дромадер тут же сбежал, а директор пригласил прийти попозже.
Лида вздохнула: она намылилась сбежать домой сразу после экспозиционного совета. Пойти, что ли, пока пообедать? Или зайти к Марку? Надо хотя бы позвонить ему, уныло думала Лида, спускаясь по лестнице. И тут же увидела Шохина: он сидел в курилке, вытянув длинные ноги, и улыбался – слегка снисходительно, но улыбался! – каким-то хихикающим девицам. Все Лидины ревнивые страхи мгновенно ожили, она вспыхнула, развернулась и побежала обратно к лестнице, но Марк догнал ее, несмотря на хромоту.
Догнал, схватил за руку и затащил в закуток под лестницей, где пылились два сломанных стула, огнетушитель и деревянный упаковочный ящик. Лида отворачивалась от Марка и вырывалась, но он справился и так сильно ее прижал, что она даже наступила ему на ногу, и оба почти не могли дышать, не то что говорить. Но говорить и не нужно было – это нелепое судорожное объятие в пыльном закутке под лестницей сказало все. У Лиды подкашивались ноги – ушло напряжение последних дней и навалилась слабость.
– Подожди… Что-то мне… нехорошо…
Марк посадил ее на упаковочный ящик, подстелив свой синий рабочий халат.
– Тебе плохо?! Принести воды?
– Да сядь ты! Не мельтеши. Сейчас все пройдет. Просто голова закружилась…
– Давай я отвезу тебя домой?
– Я не могу, директор вызвал на три часа…
– Чтоб он провалился!
Марк с жалостью смотрел на бледное лицо Лиды, потом поцеловал ее закрытые глаза, щеки, дрогнувшие в улыбке губы.
– Щекотно…
– Щекотно?
– От усов и бороды! Непривычно.
Марк заметно волновался:
– Артемида, я… Понимаешь… Прости, я не поверил тебе тогда. Ни одному твоему слову не поверил. Ну, в Трубеже, когда ты сказала, что… Я решил – ты это из жалости.
– Из жалости! Марк, да я же…
– Я… скучал по тебе. И даже когда Вика… Мне так тебя не хватало! И сейчас…
– Я же всегда была рядом!