* * *

Случилось невозможное: очень трудный для актера и оператора длинный эпизод ночной прогулки по городу сняли легко и быстро. Сначала режиссер по привычке приказал повторить всю сцену, но через секунду задумался и долго молчал. Потом просмотрел, что получилось, скривился и опять долго молчал (для него долго — это 2–3 минуты). Взял сценарий и простой карандаш — он всегда пользовался старинным деревянным карандашом — что-то зачеркнул, что-то написал, подошел к Петру Никодимычу и сказал: «Ты сам это придумал? Гениально. Следующую сцену подгоним под прогулку… Все свободны! До завтра!»

В этом эпизоде Петр Никодимыч бродит один по чудом сохранившимся улочкам своего детства и пытается, но не может ничего вспомнить. Актер сначала не сумел расслабиться, потом не сумел сконцентрироваться и всё продолжал искать насмешника, который не верит в его способность справиться с этой ролью. Он очень старался, но не мог себя заставить действовать точно по сценарию, хотя сценарий был хороший и роль свою он знал, и оператор был великолепен и старался, как всегда, поменьше исправлять и направлять. А Педрунчик вдруг сам для себя неожиданно останавливался, оборачивался, рыскал глазами по сторонам, открывал рот, как будто пытался что-то сказать, замирал на месте, ничего не узнавая, не видя и не чувствуя того неизвестного, того человека-невидимку, который его преследовал.

9

Я увидел, нет, мне показали красивый, спокойный сон. Никакого действия, только немного подробностей… Оказывается, Вольф гуляет по Мадриду сам по себе, по своим неизвестным авторам этого сна волчьим делам. Оказывается, одинокий волк вовсе не влюблен в красавицу мулатку. Он влюблен в Красоту и считает своим долгом оберегать такое чудо природы, как Мерилин. Он не завидует Педрунчику, он считает, что Педрунчик не достоин Мирки и не понимает, какое это счастье — быть с ней рядом. Вольф даже несколько раз хотел открыться и по-мужски с глазу на глаз поговорить с ним. Но, когда уже решился, вдруг прозрел: так ведь актер просто любит Мелирин, любит именно её, а не её красоту, и «достоин — не достоин» не имеет никакого значения, потому что Мирка любит Пико, а не знаменитого актера.

Вольф восхищался тем, как спокойно мулатка ходит по Мадриду, привычно не замечает, или делает вид, что ничего не замечает. Ну ладно мужчины от мала до велика — это Вольф считал естественным, так должно быть. Разве что слепой или шпион на задании не заметит или заметит, но не обернётся, как это было с Дани. Так ведь и женщины тоже! Только мужчины столбенеют и раскрывают рты, а у женщин — радостная улыбка и глаза вон из орбит. Такой красоте завидовать не надо, завидовать можно тому, что реально достижимо. Как хорошо сказал Бертран Рассел, нищие не завидуют миллионерам — они завидуют другим нищим, которым больше подают.

Когда Вольф увидел Мерилин рядом с высоким, носатым, губастым, смуглым, совершенно лысым Рони, увешанным аппаратурой, ему стало плохо. Он, многоопытный волк шпионажа, не смотрел на мулатку, не видел её. Он смотрел на Рони.

«Как он смеет, этот проходимец, этот бабский угодник, показываться в полдень в Мадриде вдвоем с этим явлением природы, с этим достоянием человечества,» — думал Вольф. «Я и не знал, что они знакомы. Конечно, он хороший профессионал, но всему же есть предел.» Вольф задумался, прикрыл глаза и начал вспоминать, где он раньше видел, почему ему так знаком этот… Потом открыл глаза, заставил себя успокоиться, посмотрел еще раз и пошел вслед за ними. «Они давно знакомы. Они не любовники. Он делает свою работу. Я его раньше видел. Где?» — Вольф приотстал, сел на ближайшую скамейку и насторожился. Он увидел, как фотограф, слегка наклонившись к своей спутнице, что-то оживленно говорит и крутит в воздухе правой рукой восьмёрки. Это он! Только тогда он был в широкополой шляпе и белых шортах, что-то оживленно рассказывал Пико и крутил такие же восьмерки обеими руками.

«Это не всё. Я его ещё где-то видел. Почему-то из головы не выходит «разведка», «шпион», то ли Моссад, то ли что-то подобное. Но причём тогда Пико и Мирка? Неужели… Не может быть, слишком экзотично. А с другой стороны, на этих двух никогда не подумаешь. Если так — браво, Моссад, или Масъад, или… — всё равно браво!»

10

Два аналитика, два ведущих сотрудника оперативного отдела лучшей… одной из лучших разведок в мире вышли с очередного сверхсекретного совещания ровно в полдень и, не сговариваясь, направились в ближайший туалет. Они давно работали вместе и с полуслова понимали друг друга, хотя непрерывно ссорились. Оба изрядно неспортивные, не прошедшие через армию, никогда не принимавшие участие ни в одной практической шпионской операции, семейные, точнее сказать — «домашние» мужья и многодетные отцы. Именно они, никому не известные теоретики и фантазеры, были мозговым центром разведки. И все последние самые тихие и самые громкие шпионские баталии начинались и заканчивались в их небольшом кабинете. Об этом никто, кроме руководства Центра, не знал. Очень многие догадывались, что они существуют, но не знали, что работают с ними не только в одном здании, но на одном этаже, в одном коридоре. Они не были теми «генералами, которые готовятся к прошлой войне». Они просто предлагали на рассмотрение генералов, которые принимают решение, несколько вариантов операции, каждый из которых казался поначалу нереально простым или неимоверно сложным. «Взрослые» руководители с большим сравнительно недавним практическим опытом разбивали кабинетных теоретиков в пух и прах и все, очень довольные собой, расходились. Но ненадолго. Ждали, что скажут неспортивные теоретики. А они через пару дней приносили новый вариант, который был еще проще по замыслу, зато гораздо сложнее по исполнению. Или наоборот. Высшие начальники, генералы-пенсионеры ругались, сетовали на то, что разработчики не нюхали пороха и не представляют себе специфику повседневной работы шпиона. Теоретики не обижались, спокойно выслушивали критику, — а что еще они могли сделать, мелкие сошки по табелю о рангах? — и продолжали работать, точнее фантазировать. По правде сказать, они ничего другого делать и не умели, и не хотели. Их не смущала и не обижала критика и даже ругань «практических специалистов». Иногда они брали отвергнутый вариант за основу пытались его усовершенстввовать в соответствии с критикой, если находили эту критику конструктивной. Но так бывало редко, потому что мозги у теоретиков работали быстро и им было проще и, главное, интереснее придумать, сочинить нечто совершенно новое. И никто, НИКТО! не то чтобы не решался сказать вслух или хотя бы подумать! Никому даже в голову не приходило совершенно простое объяснение: эти два теоретика, два очень высоко оплачиваемых сотрудника одной из лучших в мире секретных служб, два упитанных многодетных отца были просто напросто так и не повзрослевшие мальчишки-фантазеры, играющие в шпионские игры по собственным правилами (точнее — безо всяких правил) и без оглядки на авторитеты. Мальчишки, для которых главное было играть, а проигрывать или выигрывать — это уж как получится, кому больше повезет. Потому что они играли и за наших, и за ваших, одинаково болея и за тех, и за других. И в этом было их отличие и преимущество перед теми, у кого наши всегда побеждали, причем с минимальными потерями.