Родин посмотрел в ее бездонные глаза, в которых сейчас словно раскручивался вихрь тайфуна. Не говоря ни слова, он взял ее под руку и повел на площадь.
А там уже было людно. В самом центре вокруг огромной ивовой клетки кружился в танце шаман. Он пел бесконечную протяжную песню, а жители деревни периодически подтягивали ее нестройными, но крепкими голосами. Внутри клетки сидел медведь и маленькими глазками недобро зыркал на пляшущего певуна. В какой-то момент зверь решил могучей лапой испытать прочность плетеных стенок. Клетка закачалась, но устояла. Медведь взревел, а айны одобрительно закивали и засмеялись.
– Это отвратительно! – воскликнула, поджав губы, Оболенская. – Они ведь собираются убить беззащитного зверя!
– Не убить, а освободить его дух, – спокойно пророкотал Синукар, стоявший, как оказалось, неподалеку. – Мы глубоко чтим медведя. Он воплощение нашего доброго бога Нупорикуро – хозяина гор. Этот медведь рос рядом с нами, он знает про все надежды и беды нашего племени. Он расскажет об этом Нупорикуро, когда вернется к нему. А поможет ему Кинтаро! – вождь указал могучей рукой на мальчика, который подошел к краю площадки.
В руках Кинтаро держал большой посох, богато украшенный резьбой, весь потемневший от времени. Лицо его было совершенно спокойно – как будто он собирался не в бой вступить с хозяином тайги, а испить кружку воды.
– Погоди, а не эта ли палка была у Казанцева? – озадаченно поднял брови Родин. – Я же ему ее отдал.
– Да… – еле слышно прошептала Оболонская, густо залившаяся краской. – Я… выкупила посох у него…
– Выкупила? Как? – удивился Георгий.
– Как… Он хоть и юродивый, а бабу-то и ему хочется… – отвернувшись, ответила его спутница.
– Но зачем же ты так с собой, Асенька? – выдавил из себя потрясенный Родин.
– Он попросил. – Оболонская обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. – Понимаешь, Кинтаро очень просил этот посох. И я бы никогда не смогла отказать ему!
Между тем шаман подошел к клетке и опасливо открыл дверцу. Медведь высунул длинный нос в освободившийся проем и принюхался. Айны попятились назад, в первых рядах встали крепкие воины с копьями на изготовку.
Высокий раскосый бородач, которому выпала честь убить Хозяина, бесстрашно мелкими шажками приближался к опасному зверю. Медведь повел черными ноздрями еще раз, неожиданно зычно взревел и одним рывком выпрыгнул на площадку. Под темной блестящей шкурой переливались могучие мышцы.
Зверь развернул широкие плечи и вдохнул холодный воздух полной грудью. Этот хищник почти вдвое превосходил размером мишек со Среднерусской возвышенности – только его белые арктические собратья да гризли с Аляски могли бы соперничать с сахалинским красавцем. Айнский крепыш против него смотрелся как мышонок рядом с волкодавом. Однако ни малейших признаков робости в его фигуре не было видно. Воин продолжал сближаться со зверем.
Айны низкими голосами начали повторять одно короткое слово. «Убей!» – догадался Родин. И тут же чуть не выкрикнул: «Не делай этого! Отступи!» Но промолчал – он понимал, что уже поздно и каждое неловкое слово может стоить воину жизни. Затаив дыхание, Георгий ждал развязки.
Вдруг медведь принюхался и повел по сторонам своей огромной головой, жутко оскалясь. Родин глянул в сторону и ахнул: мальчик шагнул вперед из толпы и, подняв руку с посохом, как будто что-то говорил Властелину Тайги – даже губы шевелились, хоть с них не срывалось ни звука. Напряжение, возникшее на площадке, ощущалось буквально кожей. Племя продолжало скандировать призыв убить жертвенного зверя, хотя у Родина начало возникать подозрение, что ритуал идет не по привычному сценарию.
Мальчик пристукнул посохом оземь, и медведь, склонив голову, бросился на него, как разъяренный бык на тореадора. Оболонская завизжала, лицо мальчика обезобразилось от ужаса, из глаз брызнули слезы, посох выпал из рук.
Словно две молнии, метнулись две фигуры – это Родин прыгнул, как отчаянный футбольный голкипер, и закрыл собой Кинтаро, и айнский воин прыгнул кошкой и вонзил копье медведю в загривок. Огромный зверь по инерции пробежал несколько саженей и рухнул прямо перед доктором, сжимающим в объятиях рыдающего мальчика.
Племя потрясенно замолкло.
Шаман прочистил горло и с воодушевлением начал вещать что-то, вызывающее живой отклик у его соплеменников. Один за другим воины, женщины, дети и старики попадали на колени. А Синукар еле успевал переводить:
– Этот посох – священный! Он принадлежал богу Икоропорогуру – тому, кто владеет большим богатством. Тяжелые испытания предстоят нашему народу. Исконный враг хочет поработить нас так же, как уже покорил наших южных родичей. Кинтаро чужого племени, но в нем течет кровь айнов! Теперь ты способен на великие дела, сын бога и богини! Много людей старались ради тебя – постарайся же и ты ради них. И ты поведешь наш народ, то, что от него осталось, к спасению – мы верим в тебя!
Он подошел к мальчику, обнял его и со слезами на глазах что-то шептал, указывая на орнамент, вырезанный на посохе.
Родин перевел взгляд на Оболонскую и произнес:
– Теперь я понимаю тебя. Наверное, без твоей жертвы мальчишка никогда бы не стал Кинтаро – героем и спасителем народа!
Японский мальчик неизменно следовал за Георгием все последние дни, после того как Родин окончательно пришел в сознание. В последнее время между всей троицей пришельцев в селении айнов наладилась какая-то незримая связь. В долгие вечера унылой непогоды, пока сердитый ветер швырял на крышу хижины комья мокрого снега, Ася штопала одежду и готовила ужин маленькой семье, а выздоравливающий русский врач проводил время с одиноким японским ребенком.
Мальчик, росший в отдалении от отца, души не чаял в надежном и добром мужчине, который стал ему компаньоном для детских забав, учителем и другом в одном лице. Георгий организовал даже нечто вроде школьного класса и на полированной сосновой доске рисовал для своего воспитанника углем целые сказки. Доктор, лишенный в детстве полноценной семьи и материнской ласки, находил необычное удовольствие в этой хрупкой семейной идиллии, где у него на краю света как будто была преданная жена – любовь его юности и ласковый сын с внимательными и умными глазами. Благодарность к Оболонской, ее самопожертвованию, ее чуткой бескорыстной любви поставила точку в душевных метаниях. Здесь, в столь далеком от дома суровом краю, можно было не думать ни о чем и упиваться моментами этого странного счастья.
Постепенно прогулки становились все дольше, Георгий восстанавливал силы день ото дня и вскоре на его поросшем щетиной лице заиграл прежний здоровый румянец. Теперь он осмеливался даже в одиночку выходить на охоту в ближайший к побережью лес, облачившись по морозной погоде в тюленью парку и теплые айнские унты собачьего меха. К вечеру он неизменно возвращался домой и, пригибаясь под низкой притолокой, гордо протягивал Асеньке сегодняшнюю добычу на ужин – от случая зайца, нутрию или куницу.