Изо рта Казачкова, как жаба, вывалилось смачное ругательство, сопровождаемое клубами пара, и он замахал руками так быстро, будто на него напали дикие осы. Лезвия ножей сверкали в лучах солнца, и стало сложно уследить, кто в этой схватке нападает, а кто защищается. Стоявшая поодаль Ася покрепче обняла прижавшегося к ней Кинтаро и закрыла ему уши руками, чтобы он не слышал жутких звуков ударов и пинков, лязга металла об металл и грозных выкриков Вадима.
Сама же она глаз не опускала – глядела завороженно, как ее возлюбленный, ни на секунду не теряя самообладания, умело реагирует на каждый выпад врага. И вот уже, казалось, движения Казачкова утратили былую стремительность и стройность – он рубил воздух бездумно, рассчитывая рано или поздно ранить Георгия, тогда как сам Родин защищался весьма ловко, экономя силы и не опускаясь до оскорблений. И в какое-то мгновение Вадим потерял бдительность и не заметил, как остался всего с одним ножом: жалкий докторишка улучил момент и врезал ребром ладони в какое-то секретное место, из-за чего правая кисть Казачкова будто отсохла, пальцы разжались, и выпавший нож был сию секунду отброшен ударом родинской ноги на безопасное расстояние.
– Ах ты ж, сучий потрох! – Казачков замахнулся левой и резанул что было силы, метя в шею.
Родин увернулся, но недостаточно быстро, и нож, ослепив его бликом, рассек плечо. Кровь брызнула во все стороны, Ася ахнула и закрыла глаза, а мальчик вдруг очнулся, дернул ее за руку и показал в сторону города. «Надо уходить, – поняла она, – если победит Родин, он нас непременно догонит, а если этот… Ох, бежим!»
Тем временем Георгий дождался, пока Казачков насладится триумфом, размахивая единственной рабочей рукой больше для устрашения, нежели на самом деле рассчитывая добить противника, и совершил несколько обманных маневров, которым его обучил дед Пётра.
Дед всегда делал особый упор на то, что в любой драке важно подключать голову. Говорил, что сила, ловкость, выносливость и отвага ничего не стоят, если ты не умеешь провести противника, и они часами вдвоем отрабатывали эти «обманки», хотя тогда маленькому Еньке это совсем не нравилось. Ему хотелось одерживать стремительные победы, повергать врага двумя ударами, и только спустя годы он постиг дедову мудрость – на каждый твой исключительно мощный удар найдется шустрый умник, способный одолеть тебя без особых усилий, используя смекалку и хитрость. И лишь спустя годы Енька осознал, что, благодаря деду, со временем сам стал тем самым шустрым умником…
Так и сейчас, пока Казачков хорохорился, лез на рожон и плевался ругательствами, Родин просчитал одну несложную комбинацию, и вот он уже держит своего врага за обе руки, а второй нож втоптан в бурую грязь.
– Да я же тебя сожру, буржуй, – осклабился Казачков, – заживо сож…
Но договорить начинающий террорист не успел – Родин впечатал свой лоб ему в переносицу, Вадим потерял сознание и, заливаясь кровью, повалился на землю. Георгий утер лоб, подобрал оба ножа и, обнаружив, что Ася с Кинтаро ушли, поспешил за ними вдогонку. «Спасибо тебе, деда, – думал он, – если б не твоя наука, зарезал бы меня этот лютый каторжник, как свинью к празднику». И тут, как напоминание о том, что рано расслабляться, вдалеке послышались залпы фейерверков и одобрительный гул народа. Праздник начался, а чем он закончится, зависит теперь только от него – простого доктора с другого конца страны…
23 ноября в Александровске должно было состояться важное событие. Заезжие японцы собирались праздновать на центральной площади свой праздник с труднопроизносимым для русского человека названием Ниинамэсай. Переговоры с администрацией прошли без всяких шероховатостей, в неизбалованном развлечениями поселении не стали отказывать японским коммерсантам, тем более что они готовы были устроить празднование за свой счет и приглашали поучаствовать в нем и простых горожан. Такие праздники были в Александровске большой редкостью, и местное население, едва узнав о намечающихся торжествах, принялось с нетерпением ожидать его.
Кумеда провел в суете несколько дней и теперь, накануне праздника, мог быть доволен. Он организовал строительство небольшого синтоистского алтаря на центральной площади, без труда убедив руководителя Александровска, что это просто важный символический элемент праздника, не имеющий никакого отношения к религии и никоим образом не оскорбляющий православие. В город также были доставлены несколько мешков риса и несколько бутылок саке. Рисом полагалось отблагодарить богов за то, что они щедро одаривают Японию урожаями, саке же предназначалось местным жителям за сговорчивость.
Часть запаса алкоголя он уже потратил на местного пьяницу и знатока всех сплетен Никодимыча. Этот бородатый абориген, по его словам, провел много лет на местной каторге. Срок был таким большим, что Никодимыч даже сбился со счета, сколько лет он провел на ней. Но под конец срока его стали выпускать в поселение все чаще, а потом и вовсе освободили на все четыре стороны. Может быть, его срок закончился, а может, администрация просто проявила гуманизм, Никодимыч не помнил и не спрашивал, а объяснять ему никто не стал. Просто не велели больше приходить.
К тому моменту виски и основательную бороду Никодимыча покрыла седина, и он решил осесть в Александровске, последовав примеру десятков других каторжан. В местном трактире все знали его истории про сватовство к Соньке Золотой Ручке, которая немало лет провела на той же каторге, но умерла год назад. Правда, в истории эти мало кто верил, разве что редкие заезжие.
Тем не менее Никодимыч знал в городе всех, и бдительного старика не миновал ни один городской слух. С ним японцу пришлось нелегко, старик обильно вворачивал в свою речь различные непонятные словечки, сыпал афоризмами и пословицами, смысл которых был неясен собеседнику.
Кумеда разрешил старику осушить две бутылки саке, прежде чем он наконец рассказал что знает. Знал он немного: есть, дескать, некий чудной мальчишка, что ни слова не говорит, на местных не похожий, который всегда передвигается в сопровождении двух не то солдат, не то охранников. Говорят, что он может всякие чудеса творить, да только того никто не видел. Мальчишка уже несколько раз появлялся в Александровске, играл с детьми и каторжанами, но потом опять уходил в обгорелую избушку на отшибе.
Кумеда не до конца понимал, в чем загадка этого мальчишки. Почему такой грозный Хама неожиданно превратился в жалкого человечка, как только речь зашла об этом ребенке? Знают ли русские о его ценности? Судя по тому, что он появляется везде с охранниками или надсмотрщиками, русские тоже осведомлены о его значимости.
Неужели руководство Черного дракона в самом деле верит в эту старинную сказку про мальчика с Карафуто с его волшебным посохом, который может превращать врагов в друзей, подчинять северных великанов и под конец скажет то самое главное пророчество в своей короткой жизни? Хорошо, предположим, что Хама в самом деле этого ждет. Что же делать? Убить этого мальчика или взять его в плен? Наверное, за такой подарок он может получить не эти жалкие гроши, а что-то посущественней?