Оказалось, я лежу в госпитале при университете Джорджа Вашингтона, что за рекой, и уже переведён из реанимации в палату восстановления. И пошло моё через пень-колоду выздоровление. У меня было время подумать о том, что произошло. С некоторых пор появилось стойкое ощущение, что я на предметном столе и меня внимательно разглядывают. Для кого-то я представляю подлинный интерес и служу предметом изучения. Чем я могу быть кому-то интересен? Не нахожу причин, но всё больше убеждаюсь, что это так. Действительно.
«Как, когда, отчего?», но появилась атмосфера некой настороженности. Кажется, что всё отныне идёт не так и ты под стеклом. И не ты, а кто-то, не знаю кто, разбирается в ситуации и играет тобой. Ты не понимаешь порядка вещей, и тебя несет. Возможно, это мне только кажется и стоит на это рукой махнуть и плыть по течению, куда кривая выведет. Но человек не беспечен, и ситуация беспокоит, и ты натягиваешься струной и звенишь в ответ. Хотя даже дребезг способен погубить сам собой, или, по меньшей мере, взволновать, и лучше бы без него. От него хочется избавиться и даже доступную цену заплатить за покой и привычное самочувствие, которые не ценились до сих пор.
Такое ощущение внезапно появилось у меня, и я не знал, как с ним бороться. Мне стало казаться, что на меня охотятся. Хотя зачем и кому я нужен, вдали от всего прежнего. И это, скорее, фобии, присущие возрасту и иммигрантской среде, хотя каких только не существует на свете фобий.
Позже, реабилитируясь уже дома, в центральной комнате я услышал внешний глухой удар и открыл внешнюю дверь на террасу. Передо мной, рядом с дверью, на металлическом пупыристом настиле лежала мёртвая птица, распластав крылья и повернув маленькую изящную голову. Признаков насилия на ней не было: ни крови, ни ран. Она лежала, словно закончив свой непростой жизненный путь у наших дверей, неся нам неизвестно откуда свою тревожную весточку.
Будто она доставила нам сигнал, предупреждая и моля, но мы о нём не догадываемся. Она была хороша в мягких пепельных перьях, но мертва. А о причине теперь нам только судить, а может, смерть её для нас служила фактом-аналогией наших собственных шансов у дверей в новую жизнь. Или хуже, и это адресное предупреждение, как отрубленная голова осла от итальянской мафии.
2
Реадаптация – скучная история. Поневоле становишься домоседом и сидишь у окна. На время я как бы становлюсь человеком улицы, но со взглядом изнутри. С утра у улицы в окне своя иллюминация. Сначала начинает светиться верхушка крайнего здания. Оно на самой горбушке улицы, взбирающейся на холм. Обращена к нам его светлая сплошная стена без окон. За нею, ближе к нам, полностью остеклённый дом. С угла он выглядит носом корабля.
Пока он тёмен внутренней плоскостью к улице. Проезжая часть её ещё полностью темна. На ней горят ночные фонари, и часть машин едет с включённым светом. А небо в вышине, уже полностью в солнечных лучах, манит к себе голубизной и легкой вуалью облаков. Оно рождает надежды на счастье.
Мой сон – сон вынужденного сидельца – стал прерывистым. Я просыпаюсь ночью, выглядываю в окошко и каждый раз вижу странные, ни на что не похожие задние красные огни в виде крестов. Машина после этого вскоре уезжает.
А в эту ночь я проснулся от странного будоражащего звука. Это был необычный звук, посторонний, щемящий, который звучит тревожным аккордом в тишине, пугает и настораживает. Он шёл извне, от непонятной работающей машины. Возможно, он близок собственным колебаниям здания и даже, кажется, с примесью инфразвука. В окне, за тёмной зеленью деревьев и обычными фонарями, в вершине улицы видны те же пугающие огни.
В предрассветные часы, венчая сон, словно взмученные осадки со дна прозрачного сосуда, всплывали в памяти различные истории и мучили меня. Так однажды шедевром моей трусости или житейской мудрости стал для меня момент, когда пришёл я на второй этаж фабрики-кухни, где появилось коммерческое кафе и недёшево готовились шашлыки. И получилось так, что у кассы буфетной стойки я заказал последний шашлык, и мне принесли его, а из-за моей спины протянулась рука и со стойки нагло шашлык схватила. А я тогда не поднял скандала и не ударил ухмылявшуюся физиономию. Эта наглость стоявших за мной бандитов была очевидна всем, и согласие объяснялось бессилием наглости и неправдоподобия. И хозяин кафе, стоящий за стойкой, это понимал, и ему не нужны были скандал и мордобой, что закончатся, в лучшем случае, ножевой раной. И самому мне была ясна ничтожность шансов уцелеть при встрече с этой спетой шайкой, что, как змеи, подняли головы по сторонам там и тут в это смутное время перестройки. И воспоминание всплыло и мучило теперь примером трусости и мудрости, это как взглянуть, и целесообразности поведения. «Против лома нет приёма», но что-то не унималось в душе, напоминало и мучило.
Уже перед самым рассветом в этот раз мне приснился ужасный сон со спелеоситуацией. Приснилось, будто я пробираюсь вглубь сырой пещеры подземным ходом. Всё дальше и глубже, вплоть до тупика, за которым хода нет. Зачем-то я потянул на себя какие-то поддающиеся пласты, и всё внезапно поползло-поехало, сомкнулось-сдвинулось вокруг, и не стало выхода. Переместились гигантские скальные слои, и я оказался в каменной ловушке без выхода.
Проснувшись, я думал, что означает этот сон? Пожалуй, я получил сигнал о непреодолимости. Мол, существуют ловушки и препятствия свыше сил, которые нужно понять и уступить. Возможно, это предупреждение, но ещё подобным образом можно многое оправдать для себя, снижая планку доступности. Об этом лучше не думать. Не думать, а верить, что всё по плечу, под лозунгом той лягушки, что билась в банке сметаны. Но всё же ограничены твои человеческие ресурсы, и нет сил бороться, становится всё равно, и часто нет стимула.
Это чувство сначала лёгкой эманацией проникло в организм, постепенно утверждаясь на всех его этажах с хозяйской основательностью, холодно и немилосердно. С виду всё было так же и не так, как при болезни, что меняет контекст безжалостно и незаметно. Менялись не только ощущения, но и привычки.
Завтракая поутру, я услышал лёгкий треск, и сначала мне подумалось, что всё в порядке. Но вдруг заискрило, и показалось, что шипящая микровейка взорвётся. Забыл я, что металлическую посуду нельзя ставить в неё. Длинная ручка кастрюльки стала искрить, упершись в стекло. Раздался треск, и мне показалась, что печка вот-вот взорвётся.
3
У каждого преступления своё оружие. И самое примитивное из них – камень: брошенный или упавший с высоты. Высота в десятки метров придаёт ему убойную силу. Небрежно сдвинутый к краю верхней террасы он из банального украшения превращается в разящий снаряд, и горе тому, кто оказался в этот момент на прогулочной площадке внизу.
Площадка наша с некоторых пор представляет опасность из-за камней, сброшенных с шестидесятиметровой высоты. Один из камней размером в дюйм был сброшен, можно сказать, в моём присутствии. Раз, сидя в дэне у окна за компьютером, я услышал резкий удар. Упавший сверху камень угодил в перила ограждения. Другой, размером со страусиное яйцо, упал в моё отсутствие. Он угодил в террасный газон. Удар его был столь велик, что камень наполовину врезался в землю. Такого удара было бы достаточно, чтобы размозжить любую голову, и наша терраса-площадка, ласкавшая прежде глаз, стала казаться мне полем, к которому обращался пушкинский Руслан: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И эти кости не стали бы абстрактными для нас.