Да, в нашем лагере были военнопленные, всем это было известно, их даже конвоировали отдельно. От них у меня зародилось и особое внимание к музыке. Я как-то шла по тропинке вдоль лагеря, его бесконечной колючей проволоки. Смеркалось, и вдруг в пустоте, как мне казалось вселенской, в тишине галактической раздались звуки третьего концерта Моцарта. Должно быть, военнопленным разрешили музицировать. Но это было так необычно, и звуки смутили меня и настроили, что жизнь где-то иная, и в ней для меня тоже найдётся место, что-то в целом смутное, и вскоре забылось. А встретив Нонку и услышав: «А, Берта…», мне стукнуло в голову, что нужно бежать отсюда, вон, прочь, с глаз долой. Что я потом и сделала.
Как-то в сквере, напротив развалин монастыря, увидела я снегиря на ветке. Это была удивительная, празднично-нарядная птица – красногрудый снегирь среди снегов, один вид которого дарил радость и надежду. Он стал для меня залогом и символом возможного жизненного счастья.
«Однако на всякую хитрую задницу находится член с винтом». Так выражался домуправ Еропкин, хотя и не совсем так, а матерно, но похоже. Как и многие, он был из лагеря, а когда его спрашивали: «За что?», он отвечал, улыбаясь: «Стукнул по каске пожарника». «И?..» «Так он от этого с ума сошёл».
Не стоило бы мне, девочке, слушать уголовника. Однако иного не было, и он единственный ко мне участие проявлял. «Беги отсюдова со всех ног», – советовал он мне, а я отмахивалась: «Куда я убегу?»
На две конечные железнодорожные станции вели от нас из посёлка два моста через реку Чалей. Один – простой, деревянный, легкий, сносимый по весне льдинами и талой водой; второй – высокий, прозванный «Чёрным» за мрачный вид, дугой над рекой изогнутый, был виден издалека. И каждый раз, вечером, вынося помойное ведро к ящику во дворе, я видела его убегающие вдаль зелёные огни, что казалось, дразнили и звали меня. Так оно потом и вышло.
Заболев невовремя, я не была на выпускном вечере и не получила в школе аттестат. За ним пришлось ехать в поселковый совет, что был в главном посёлке при станции. За сочинение своё, которое написала в стихах, я получила премию газеты «н-ский рабочий», и у меня даже было приглашение в Москву. Я была приглашена одним из победителей заочной всесоюзной олимпиады школьников по химии, куда я ехать до этого совсем не собиралась. Всё это вместе и послужило причиной моей «одиссеи». До этого я никогда не ездила одна так далеко.
Бывает так, что тебя потянуло и несёт куда-то. Не знаешь, в чём дело, но несёт, и говорят: судьба. Не понимаешь, в чём дело, вопреки всему подхватило, понесло, и я вдруг поняла, что не вернусь больше в свой подвал.
До станции станционного городка, где я должна была получить аттестат, я ехала на попутке. В фургоне были съемные скамейки, и подвозить порожняком попутчиков было в порядке вещей. Водитель вез нас, то внезапно ускоряясь, то тормозя, словно дрова, но мне внезапно стало весело. Попутчики то подсаживались, то сходили. До станции, до конечной точки этого частного коммерческого маршрута (дальше шофёру на погрузку на склад) мы даже ехали вдвоём с каким-то расхристанным болтливым парнем. Он пробовал приставать, но видимо, знал, что я из дома охраны, и сдерживал себя. Я всем своим видом показывала, что его активности не поощряю. Моими возражениями он пренебрегал.
В дороге возникали временные пассажирские приливы и отливы, но по большей части фургон пустовал, и как тут этим не воспользоваться? И тут я внезапно осознала, что способна постоять за себя, и не только до станции. Я думала, что пора и в жизни расставить точки над «i» и, получив аттестат, домой не вернусь и уеду в столицу, на кафедру, и там-то я, чего бы мне ни стоило, разберусь, что к чему и наведу порядок во всём».
Я понял: это основа Римкиного. Дальше я читать не стал все её рассуждения. Лишь по диагонали о том, «что означает гражданская жена? Ровным счётом ничего. Пожили и разбежались». Дальше о кафедре и Протопопове, и как вручную продвигали они вместе стрелки часов, а всем вокруг казалось, что часы идут в ногу со временем. Как им удалось достичь правдоподобия, правда, не во всём, хотя и стали они высочайшими умельцами имитации реальности. Про их стремление оказаться на волне пилотируемой космонавтики в том, что для нас было совершенно ясным и характерным для пионерского периода и политики. Пилотируемые полёты – заслуга прошлого. Будущее принадлежало автоматам.
Мы тогда были бедны и счастливы. «Хорошо жить плохо, – заметил как-то Кирилл, – цель пропадает». Стыдно желание похвастаться, а теперь, когда жизнь заканчивается, зачем завихрения в конце? Возможно, мой жизненный путь оказался длиннее стандартного и можно даже позволить себе лишнее.
С постели я тотчас ныряю к компьютеру. Интернет создаёт мне иллюзию команды. Работа в команде придаёт уверенности, а уверенность в жизни так нужна, и мне не хватает общения. Хотя рядом, за рекой, Кеннеди-центр – свой особый мир, со своими выставками и концертами. Здесь неплохое телевидение и острая пресса, но язык для меня барьер, и я живу как бы этажом ниже этого мира, не поднимая головы над его поверхностью. Я понимаю, что это неправильно, и это часто проявляется неосознанно.
Язык нами окончательно заброшен. Мы в латентном состоянии. Общаемся только на русском, смотрим русское телевидение, а в социальных службах идут нам навстречу, заказывая для разговора переводчика по телефону и этим как бы нас оправдывая. Нам это наруку. Мы этому мысленно аплодируем, но это пиррова победа. Да и не только с языком. В каждом монастыре свои порядки, и невозможно соваться в новую жизнь с былыми представлениями.
Мне часто снится странный и беспорядочный сон, в котором я кого-то ищу и путаюсь в поисках. Я открываю разные двери, поднимаюсь по лестницам, в ворота стучу, но каждый раз это не то, и там меня не ждут. В конце концов, я всё-таки попадаю на фирму, и это та самая сверхсекретная фирма, в которой я служил в молодости. И вся моя задача теперь – выйти из неё без пропуска. В попытках я просыпаюсь, без уверенности, что мне это удалось.
Как-то в памяти всплыл забытый эпизод. Мы ехали в Ригу, и скорый поезд плавно скользил по лесистой восточной Латвии. Был вечер, пассажиры купейного вагона высыпали в коридор и стояли у открытых окон, хотя за окнами было темно, и по сторонам проносились чёрные шеренги елей. Рядом кто-то курил, выпуская в окошко тянущийся дым. Появился дорожный контроль и с курильщика потребовали штраф за курение в неположенном месте. Он с улыбкой щелчком отправил сигарету в окно. Тогда контроль потребовал особенный штраф за создание пожарной опасности в лесах. Всё это казалось непривычным после нашей российской вседозволенности.
Ещё мне снится наваждение. Кто-то меня преследует. Остатки этого странного сна сохраняются и наяву. Я жду какого-то подвоха, преследования. Этот могучий кто-то, для меня как бы «мокеле-мбембе» – «слон-жираф» – непреодолимый, следы которого видели в Конго, но увидеть самого и заснять кому-либо из цивилизованных европейцев так и не удалось. Он существует для меня, как наваждение, встречи с которым я жду. И снова появилась тонкая эманация присутствия, как язва, как постоянный мотив, сопутствующий выбранному персонажу, как пресловутый двадцать пятый кадр, невидимый и присутствующий.