То замораживаемый снаружи, то согреваемый волнами тепла, идущими изнутри, он вспоминал обрывки сна, шагая на свой пост на опушке. Слева и справа едва виднелись часовые других отрядов, которые наблюдали за полем, всматриваясь и вслушиваясь. По крайней мере дюжина отрядов разместилась на линии, перпендикулярной дороге, контролируя пространство в сотню ярдов от того места, где заканчивались деревья и начиналось открытое пространство. Их огневая мощь была направлена на дорогу таким манером, что образовывалась как бы линза, готовая направлять и концентрировать лучи шквального огня пулеметов, базук и минометов в контратаке танков. Все виды оружия могли также перекрываться, защищая края огневых позиций, чтобы сражаться с тем, чего солдаты боялись больше всего, – если немецкие танки, которые могут частично повалить многие деревья и маневрировать среди оставшихся, прорвутся к ним, охотясь за каждым по отдельности и атакуя их со всех направлений – и с фронта, и с тыла, как в столкновении средневековых армий. В таком бою не бывает ни стратегии, ни тактики, а возможность укрыться и чувство времени исчезают, уступая место ужасу. Если бы только у них была бронетехника, они могли бы на равных сражаться с танками – и с «Тиграми», и с «Пантерами». Но в то время ее не хватало, именно по этой причине они там и находились. Никто не мог справиться с воображением и не думать о надвигающемся танке, о его изрыгающей огонь пушке, о его башне, поворачивающейся в поисках цели, и о том, как рвется вперед его корпус, когда водитель обнаруживает людей, которых может раздавить гусеницами.
Гарри не знал никого из тех, кто стоял в карауле слева и справа от него, но их общее положение значило гораздо больше, чем любое из существовавших между ними различий. Только оказавшись на своем посту, он в полной мере осознал мощь заградительного огня по всему фронту и услышал разрывы его снарядов в темноте далеко впереди. На мили вокруг от залпов орудий и от взрывов снарядов дрожали, роняя снег, хвойные ветки. У солдат от них сжималась диафрагма до состояния, когда на самом деле становится легче дышать. Сотрясения ощущались кожей через плотную одежду. Даже земля слегка сотрясалась.
Но туман и снег были настолько густыми, что ничего не давали видеть. Шквальный огонь продолжался еще полтора часа, а потом тишина прокатилась по фронту с юга на север, и ночь вдруг стала такой тихой, что падение снега звучало почти как шипение парового котла. Как все часовые, Гарри боролся со сном, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми, и, как всем на свете часовым, это ему не всегда удавалось: время от времени он просыпался, обнаруживая, что на мгновение заснул стоя. Тогда он принимался топать ногами, глубоко дышать, ходить взад и вперед и награждать себя пощечинами, как в водевиле. Он их почти не чувствовал, потому что щеки и нос замерзли и онемели. Из любопытства он нажимал на разные участки лица, чтобы узнать, какие из них не реагируют на прикосновения, и зачарованно прощупал большим и указательным пальцами весь свой нос, который, казалось, принадлежал кому-то другому. Часовые проводили ночь, глядя в пустоту и дрожа глубоко внутри. О наступлении рассвета они узнавали по тускнеющим звездам, если небо ясное, или, при облаках или тумане, по небольшим изменениям общего серого фона. Наблюдаемый таким образом рассвет длится гораздо дольше, чем его общеизвестный последний час.
Когда рассвело настолько, что можно было разглядеть кору на деревьях, снегопад прекратился так же внезапно, как артиллерийский обстрел. Теперь затихло и его шипение, а ветер развеял туман перед вглядывающимися в него пехотинцами. Ветер и воздух невидимы, и все же они существуют. Как и Бог, воздух невидим, и все же вы чувствуете его присутствие, когда падаете сквозь него, или его давление на вас, когда поднимается ветер. Ветер всегда преподает какой-то урок, и сейчас он показывал низкий навес белых облаков и угольно-черных туч, покрытых эмалью оранжевого света, который двигался вдоль их нижней границы, словно некий художник касался их невидимой кистью. Когда поля очистились от тумана, все небо на востоке горело оранжевым заревом, и стали видны несколько пылающих городков. Равномерно распределенные на заснеженной равнине в соответствии с требованиями средневекового сельского уклада, они были похожи на костры. Столбы черного дыма поднимались над желтым пламенем внизу. Скоро эти городки займет их армия. В них или рядом с ними, с разбитыми надеждами, со все сильнее разгорающейся злостью солдаты вермахта ждали, чтобы защищаться или атаковать. Сражаясь, они будут тверды и бесчувственны, словно уже умерли. Отвечая пулей на пулю, ударом на удар, американцы встретятся с ними в смертельной схватке. Солдаты с обеих сторон сражаются не за то, что внушает им пропаганда, не за убеждения и не друг за друга, как это обычно утверждают. Они сражаются, потому что созданы для этого и твердо следуют импульсу, частью которого сами являются и который возник до начала времен.
Хотя время его дежурства закончилось, Гарри не пошел будить Сассингэма и остался на посту, захваченный зрелищем пылающих городков. Дневной свет обнаружил на заснеженной равнине воронье племя. Тысячи птиц появились в небе и на земле – они летали сжимающимися кругами, вырывались из них, скользя вниз, разбегались, чтобы взлететь, или ковыляли, как старики, пытающиеся танцевать. Они падали с белого неба, как будто были только что созданы, и их спирали вторили столбам черного дыма, на фоне которых они двигались. В холодные зимы эти вороны летели из России на запад и юго-запад над армиями или среди них, равнодушные и неуязвимые. За время войны Гарри видел их впервые, хотя в тридцатые годы наблюдал за ними в Вене. Там, после долгого перелета, начатого в степях и проходившего через богом забытые миры Буковины, Богемии и равнины Венгрии, они искали тепло и пищу в снегу на берегах незамерзающего Дуная.
То, что Гарри видел перед собой, заставило его забыть о близости Франции и унесло его в края Восточной Европы. Русский холод гнал ворон над страной, из которой он сам был родом. Гарри понимал язык и каким-то образом помнил мрачный климат, рельеф местности и полноводные, грозящие наводнениями реки. Если он закрывал глаза, сто поколений предков забирали его обратно, словно его пребывание в Америке было всего лишь сном. Зачарованный усталостью, он оказался в черте оседлости. Усталость от опасных сражений на зимних равнинах Германии привела его в круг собственных безликих предков, чья бедность, достоинство и человечность в эту минуту сливались с огнем и столбами дыма, вьющимися, как вороны. Поскольку он никогда их не знал и не мог знать, пребывая в качестве, которое англичане эвфемистически называют неведением корней, Гарри на мгновение позавидовал аристократическим семьям, хранившим документы и портреты предков. Но зависть тут же исчезла, когда он подумал о том, какими бесчувственными бывают свидетельства о подвигах, как, несмотря на хрупкий блеск, невыразительны портреты, украшающие стены аристократических домов, и как плохо отражают жизнь упоминания о героизме, богатстве или родословной.
Вместо этого в нем возникли те, от кого он произошел, – забытые мужчины, женщины и дети, слишком бедные и угнетенные для поминовения. Чем больше он обессилевал, чем опаснее и безнадежнее становилось его положение, тем более реальными они казались, вспыхивая золотым и красным, как если бы они были живы. Они были настолько близки и реальны, что ему казалось, будто к ним можно прикоснуться. Откуда они явились, Гарри знать не мог, но, возможно, он так близко подошел к смерти, что просто перенесся к ним, туда, где они его ждали.