– Это Питер Шмид, – объявил Хоппер.
– Менеджер «Клавирхауса», – гордо добавил Питер.
Мы с Норой тоже представились.
– Насколько я понял, пару недель назад к вам приходила Александра Кордова, – сказал я.
– Тогда я этого не знал, – пылко ответствовал Питер, сцепив руки. – Но по описанию мистера Коула – да, пожалуй, к нам приходила именно она.
Он был из тех, у кого поначалу подозреваешь иностранный акцент, но затем слышишь, что он американец, просто изъясняется деликатно, тщательно отряхивая и поднося к свету каждое слово.
– А полиция вас не расспрашивала?
– Нет-нет. Полиция к нам не заглядывала. Я и не подозревал, кто эта девушка, пока сегодня не пришел мистер Коул. Он ее описал, и я узнал мгновенно. – Питер посмотрел на Хоппера. – Темные волосы. Красное пальто с черным кантом. Красавица.
– Когда она приходила? – спросил я.
– Вам назвать точную дату?
– Не помешало бы.
Питер забежал в нишу администрации. Повозившись за прилавком, извлек большой, набитый бумагами ежедневник в кожаном переплете.
– Почти наверняка был вторник, потому что у нас только что прошел музыкальный салон, – пробубнил он, откидывая обложку. – Обычно заканчивается к половине одиннадцатого. А в тот вечер около одиннадцати я наводил порядок в задней комнате и вдруг услышал великолепнейшую интерпретацию «Благородных и сентиментальных вальсов» Равеля. Вы их, разумеется, знаете?
Мы потрясли головами, чем, кажется, его насторожили.
– Ну что ж. Я забыл запереть дверь. – Он нахмурился, глядя в ежедневник, задумчиво прижал палец к губам. – Было четвертое октября. Да. Я почти уверен. – Улыбнулся, развернул ежедневник к нам и пальцем постучал по дате. – Я выбежал в зал и увидел ее за роялем.
– Каким и где он? – спросил я.
Он ткнул пальцем:
– «Фацьоли». В витрине.
Я подошел к роялю, Нора за мной.
– Хороший рояль? – спросил я.
Питер усмехнулся, будто я пошутил, и тоже подошел.
– «Фацьоли» – лучшие на свете. Многие профессионалы считают, что они лучше «Стейнвеев».
Роскошный и грозный инструмент, даже на мой дилетантский взгляд.
– Фортепиано – они как люди, – негромко отметил Питер. – У каждого уникальный характер. Он познается постепенно. И порой фортепиано бывает одиноко.
– А у этого какой характер? – спросила Нора.
– Ха. Это у нас примадонна. Училась бы в школе – была бы королевой бала. Временами капризничает, любит командовать. Если ее распустить, заберет власть. Но если пианист тверд, она воссияет. Фортепианные деки делаются из елового дерева. Так вот Фацьоли использовал ели из лесов Валь-ди-Фьемме в Северной Италии.
Он подождал нашего восхищения, но мы лишь молча хлопали глазами.
– Та же древесина, из которой в семнадцатом веке Страдивари мастерили свои легендарные скрипки. Она дает сочный, бархатный звук – ныне мастера не умеют его воспроизводить. Поэтому скрипки Страдивари стоят миллионы.
– И что вы сделали, когда ее услышали? – спросил я.
– Хотел сказать ей, чтоб приходила завтра. Мы ведь закрылись уже. Но ее игра… – он зажмурился и покачал головой, – будоражила. Сразу видно, что она училась у европейца, – непримиримая, порывистая артикуляция и в то же время глубочайшая проникновенность, в идеальном равновесии. На ум приходят величайшие пианисты. Аргерих. Паскаль Роже [42] . Духу не хватило помешать. Гении же не с девяти до пяти работают, n’est-ce pas? Не заговорил, пока она не доиграла.
– Долго играла? – спросил я.
– Минуты полторы. Лицо знакомое, но очень отдаленно. Будто внезапно вспомнил мелодию из детства, но не помнишь слова, почти ничего не помнишь, кроме горстки загадочных нот. – Он вздохнул. – Теперь-то я понимаю, что это была Сандра Деруин. Совсем выросла. Один из владельцев, Габор, говорил, что девочкой она приходила играть постоянно. Но я не сообразил. – Он в задумчивости помолчал. – Закончив, вежливо спросила, нельзя ли сыграть целиком всю сюиту, от Assez lent до Epilogue. Это минут пятнадцать. Разумеется, я сказал «да». – Он улыбнулся. – Попроси она разрешения сыграть все бетховенские сонаты, я бы тоже согласился. Доиграла, подняла голову, посмотрела на меня. Взглядом словно пронзила насквозь.
– Сказала что-нибудь?
– «Спасибо». Тихий голос. Хриплый. Пластика лебединая. Наружность безупречна. Что в глубине – не поймешь. Посидела, помолчала. Чувствовалось, что ей тяжело говорить. Я еще подумал, может, у нее английский неродной. Подобрала сумку, а потом… – Его взгляд перелетел к роялю, словно он воображал, как Александра идет к двери. – Я уговаривал ее остаться, но когда спросил, кто она такая, она ответила: «Никто». И ушла.
– Как она держалась? – спросил я.
– В каком смысле «держалась»?
– Подавлена? Психически нездорова?
– Помимо неразговорчивости? Нет. В тот раз – нет. В тот раз она, когда закончила, была вполне довольна. Как после энергичного заплыва в Тихом океане. С музыкантами так бывает после удачных репетиций. – Он откашлялся, уставился на пустую улицу за витриной. – Я смотрел, как она уплывает по тротуару, будто сама не понимает, куда направляется. Ушла в сторону Бродвея и пропала. Вернувшись домой, я всю ночь не мог уснуть, очень отчетливо помню. Но я был совершенно умиротворен. В последнее время у меня не все гладко в личной жизни – от подробностей я вас, разумеется, избавлю. Но мне было даровано ее появление. Отчасти важно и то, что видел ее я один. Она вполне могла оказаться порождением моей фантазии. Demoiselles Дебюсси [43] . Я сомневался, что снова ее увижу.
– Когда она вернулась? – спросил я.
Вопрос его, кажется, опечалил.
– Через три дня.
– То есть седьмого октября, – уточнил я, делая пометку в «блэкберри». – Не помните во сколько?
– Через час после закрытия. Часов в семь, наверное. Я был один, как и в первый раз. Даже наш стажер куда-то подевался. – Он указал на большую, антикварную на вид кожаную тетрадь на столике у задней стены. – Всех посетителей мы просим подписать гостевую книгу «Клавирхауса». Считается, что, если артист распишется в нашей гостевой книге, это дарует профессиональную удачу и мастерство. Такое, если угодно, крещение. Все легенды у нас расписывались. Цимерман. Брендель. Лан Лан. Горовиц. [44]