Илья слишком устал и извелся для того, чтобы сопротивляться, и махнул весь стакан единым духом, даже не подумав, что со вчерашнего утра у него крошки не было во рту. Фенька тут же налила ему снова. Илья выпил и это. А после третьего молча растянулся на полу и захрапел.
– Вот и ладушки, – удовлетворенно проговорила цыганка. Подсунула под голову Ильи свернутый мешок, подняла бутылку, стакан и ушла в горницу.
…Ай, мои кони пасутся, ромалэ, в чистом поле!
Ай, жеребенок, морэ, вороной-вороной!
Веселые звуки плясовой звенели в ушах Ильи, постепенно разгоняя тяжелый, хмельной сон, становились все звонче и отчетливей, пока наконец он не понял, что это ему не снится. С трудом подняв голову, Илья сел, потер глаза, огляделся, судорожно вспоминая, где он умудрился так напиться? Он сидел на полу в сенях, все кости болели от спанья на жестких половицах. Дверь на улицу была открыта, по сеням гулял сквозняк, на пороге лежала полоса света, из чего Илья заключил, что сейчас уже утро. Со двора неслась песня. Илья вскочил на ноги и, споткнувшись на крыльце, выбежал во двор.
Во дворе плясали цыгане. Дети вертелись под ногами взрослых, притопывали старики, в кругу хлопающих в ладоши и смеющихся женщин павой плыла Стеха, у которой под глазами лежали черные круги. Доктор Иван Мефодиевич сидел у забора на покрытой ковром скамейке, обняв свой саквояж, и улыбался, глядя на молодых цыганок, которые кланялись, проходя в пляске мимо него. Илью, который стоял в дверном проеме, обеими руками держась за притолоку, заметили не сразу, и ему пришлось заорать:
– Стеха!!!
Тут же все головы повернулись к нему, песня оборвалась, и цыгане со смехом и гвалтом бросились на крыльцо:
– А вот и папаша объявился! Что ж ты, морэ, царствие небесное проспал?!
– Стеха! – Илья, растолкав всех, бросился к старой цыганке. – Ну, что? Как? Отчего меня не разбудили, злыдни?!
– Будили, а как же! – ехидно сказала Стеха. – Вшестером старались, Фенька так даже ухватом в тебя тыкала – ничего! Лежал, аки дуб поверженный! Оно, конечно, водицей надо было окропить…
– А Настя?..
– Да управилась твоя Настя! Под утро господь сподобил! Спит теперь. – Стеха вдруг улыбнулась, показав желтоватые крепкие зубы, и ткнула Илью в плечо. – Сын у тебя родился! Пляши, морэ!
Он молча сел на крыльцо. Цыгане облепили Илью, засмеялись, заговорили все разом, захлопали по плечам – а он не мог сказать ни слова, и даже улыбнуться в ответ на веселые поздравления не получалось. Илья закрыл глаза, прислонился спиной к дверному косяку, вздохнул раз, другой, третий, и соленый комок, вставший в горле, слава богу, провалился. Радостные вопли цыган теперь доносились до него словно издалека, и только командирский голос старой Стехи пробился отчетливо и ясно:
– Да отойдите вы от него, лешие! Все вон, кому сказано! Илья, не засыпай снова, поесть надо! Третий день не евши! Смоляко, не смей, говорю, спать! Встань, иди сюда, нужно хоть кусок… Илья!!! Ну, что же это, люди, за проклятье господне…
Но последних слов старой цыганки Илья уже не слышал. Потому что снова заснул, сидя на крыльце, прислонившись головой к дверному косяку и улыбаясь.
Сразу после поздней Пасхи в Москву пришли длинные теплые дни. Солнце стояло высоко в ясном небе, сушило мостовые и немощеные улочки Москвы, грело деревянные стены домиков, пятнами прыгало по траве. В переулках Грузин запестрели легкие цветные юбки, суконные чуйки, летние пальто. Вишни в палисадниках уже успели отцвести, и трава под ними была застелена, как снегом, нежными лепестками. Крупным бело-розовым цветом запенились яблони, сирень выпустила гроздья душистых лиловых соцветий, над которыми до заката вились и жужжали насекомые. Москва ждала раннего лета.
Митро вышел из дома в полдень. Сощурившись, он оглядел залитую солнцем Живодерку, пропустил громыхающую по ухабам тележку старьевщика, прикрикнул на гоняющую тряпичный мяч ребятню и не спеша зашагал через улицу к домику братьев Конаковых. Там было настежь раскрыто окно, и голоса Матреши и Симки, в терцию поющих «Не смущай ты мою душу», разносились на всю Живодерку.
Женские голоса смолкли, едва Митро в сенях хлопнул дверью. К нему вышел старший из братьев, Петр, смуглый, высокий парень двадцати пяти лет с острыми чертами лица и хищной, опасной улыбкой разбойника, пугающей покупателей на Конном рынке. Живодерские цыгане, впрочем, знали, что старший Конаков – самое добродушное существо на свете, и постоянно ходили к нему занимать деньги, поскольку Петька одалживал без слов и тут же об этом забывал, к великому негодованию матери и братьев.
– О, Арапо! – обрадовался он. – Заходи. Сейчас бабы самовар…
– Я к тебе по делу, – начал было Митро, но Конаков, не слушая, увлек его за собой в горницу. Там навстречу гостю встали из-за стола младшие братья, поклонились невестки, улыбнулась Глафира Андреевна. Также Митро увидел Варьку, примостившуюся с краю стола с ситом в руках, которое она зашла одолжить. Поздоровавшись со всеми, Митро сел и, глядя на то, как Матрешка наливает ему чай в стакан с серебряным подстаканником, спросил у Петьки:
– Кузьма не у вас?
– Нету… – Петька поскреб затылок. Неуверенно предположил: – У мадам ты был?
– Заходил, говорят – не являлся.
– А жена что же?..
Митро только отмахнулся. Несколько минут он тяжело думал о чем-то, морща коричневый лоб. Петька озабоченно наблюдал за ним, затем осторожно сказал:
– Слыхал, морэ, что цыгане какие-то пришли? Стоят за Покровской, на второй версте.
– Не слыхал, – рассеянно отозвался Митро. – Рановато вроде пока цыганам. Варька, ваши-то, наверно, еще и не снялись… Чей табор, знаешь?
– То-то и оно что нет. – Петька опять почесал затылок. С его лица не сходило озадаченное выражение. – Был я там вчера, смотрел… Странные они какие-то. С виду вроде бы цыгане цыганами, шатры поставили, лошади бегают… Богатые, бабы золотом обвешаны – глаза слепит! Одеты по-чудному как-то… А кони хорошие! Я подошел было менять – а они человеческого языка не понимают!
– Романэс не знают? – Митро пожал плечами. – Может, они и не цыгане вовсе?
– Вот и я не пойму. Их старик ко мне подошел, кланяется, лопочет что-то. И по-цыгански вроде, а я через два слова на третье понимаю. Говорит мне: «Ав орде, бре…» Я его спрашиваю: «Со ракирэса?» [44] А он только глазами хлопает.
Варька, сидевшая со своим ситом на другом конце стола, чуть слышно рассмеялась. Митро удивленно взглянул на нее. Она, смутившись, пояснила:
– Да нет, цыгане это, верно. Только не наши, а болгары [45] . Мы прошлым годом под Новочеркасском болтались, их там много кочевало. Они котляры, посуду делают. Я по-ихнему немного знаю.