Но напряженную атмосферу неожиданно разрядил сам Кейлеб.
– Ты забыл, да? – бросил он с высоты скамьи подсудимых; при этом губы у него вывернулись, а голос сделался похожим на рычание. – Ты забыл, как Энгус боялся той проклятой черной кобылы, а я катался на ней! Не помнишь, как ты злился…
– Тише! – Судья ударил деревянным молотком, но Стоун, не обращая на него внимания, наклонился вперед и перегнулся через перила, крепко вцепившись в них своими изящными руками в кандалах. Глаза у него горели огнем, а лицо выражало такую отчаянную ненависть, что присутствующим в зале на какой-то момент сделалось страшно, несмотря на то что Кейлеб находился на высокой, огороженной со всех сторон скамье подсудимых, а по бокам от него стояли двое конвойных. Казалось, его злоба и энергия, преодолев пространство, отделявшее его от зрителей, могли воздействовать на человеческий разум, затмевать его своей силой.
– …Потому что меня он слушался, а тебя – нет, – закончил Стоун, не замечая судью, словно в зале находились только они с лордом Рэйвенсбруком. – А помнишь, как ты бил меня, когда я стащил персики из теплицы?
Гуд поднялся на ноги, будучи не в силах что-либо сделать.
– Это случилось на семь лет раньше, – ответил Майло, не оборачиваясь к Кейлебу и упорно продолжая смотреть прямо перед собой. – Ты украл все персики до единого. Я наказал тебя не зря.
Судья опять ударил молотком.
– Мистер Гуд, – потребовал он, – позаботьтесь о том, чтобы ваш клиент вел себя соответствующим образом, или я прикажу удалить его из зала и продолжать рассмотрение дела в его отсутствие. Доведите это до его сведения, сэр.
Подсудимый стремительно обернулся к судье с искаженным злобой лицом.
– Нечего разговаривать со мною через кого-то еще, как будто меня здесь нет, черт побери! – крикнул он. – Я еще не оглох и могу понять ваши слова. Какая, к дьяволу, разница в том, буду я тут сидеть или нет? Вы все равно говорите обо мне так, как вам заблагорассудится. Верите в то, во что вам хочется. Вы верите лишь собственным предположениям насчет того, как все должно было происходить! – Голос его звучал еще громче. – Какое вам дело до правды?! Что вам до того, кто на самом деле его убил, если вся ваша жизнь строится на удобной для вас лжи? Забудьте о правде! Закопайте ее! Поставьте на могиле крест, помолитесь вашему Богу, чтобы он вас простил, чтобы потом уйти и обо всем забыть! Я еще увижусь с вами в аду! Я буду ждать вас там, не сомневайтесь!
Выражение лица судьи сделалось усталым и печальным.
– Уведите подсудимого, – приказал он конвойным.
Эбенезер поднялся и, направившись к судейскому креслу, остановился на полдороге.
– Ваша честь, вы не могли бы объявить короткий перерыв, чтобы я проконсультировал подзащитного? – попросил он. – Я полагаю, мне удастся убедить его сохранять молчание.
– Не надо, – перебил его Кейлеб, резким движением вскинув голову, – вы больше не услышите от меня ни слова. Я уже все сказал.
Судья перевел взгляд на Рэтбоуна.
– Я готов продолжать, ваша честь, – заявил обвинитель. Ему абсолютно не хотелось, чтобы настроение присутствующих изменилось после перерыва.
– Еще одна подобная выходка, и я поступлю с вами, как полагается, – предупредил судья подсудимого и его адвоката.
– Да, ваша честь. – Гуд вернулся на свое место, стараясь не смотреть в сторону скамьи подсудимых.
Оливер вновь обернулся к лорду Рэйвенсбруку.
– Я думаю, мы только что услышали часть ответа на мой вопрос, но если вы рассказали бы еще об одном или двух случаях, это позволило бы суду нарисовать более подробную картину, – продолжил он убеждать свидетеля. – Например, насколько успешно братья овладевали науками.
Осанка Майло казалась столь прямой, словно он участвовал в военном параде.
– Энгус всегда получал отличные оценки, особенно по математике, истории и географии, – проговорил он, глядя строго перед собой. – Латынь и классические дисциплины интересовали его меньше, но тем не менее он изучал их, потому что мне так хотелось. Он был прекрасным ребенком, и все, что я для него сделал, впоследствии окупилось сторицей.
На лице у него вновь появилась мимолетная призрачная улыбка.
– Я полагаю, что в более зрелом возрасте он по достоинству оценил значение, по крайней мере, латыни, – добавил Майло. – Этот предмет дает великолепную пищу для разума. Энгус всегда испытывал необходимость в ней, а вот Кейлеб – нет. В нем постоянно проявлялись признаки неуправляемости, склонность к сопротивлению, желание что-то ниспровергать и даже разрушать. С этими чертами его характера я ничего не мог поделать. Я перепробовал все известные мне способы, но ни один из них не принес желаемых плодов.
– А как он относился к успехам Энгуса? – поинтересовался обвинитель.
Теперь голос Рэйвенсбрука зазвучал низко и глухо:
– Сначала он просто презирал его, а потом это чувство постепенно переросло в неприкрытую ненависть, зависть, которую он, похоже, уже не мог сдерживать.
– Он когда-либо прибегал к физическому насилию?
Лицо Майло выражало столь глубокое волнение, что по нему, казалось, пробегала едва заметная дрожь, а побледневшая кожа обтягивала чуть приподнятые скулы еще туже. Однако Рэтбоун, похоже, не догадывался об этом, замечая лишь охвативший свидетеля гнев, отчаяние и сознание совершенной им ошибки, вины, вызывающей мучительную болезненную тоску.
– Я не могу ответить на ваш вопрос, основываясь на том, что мне известно, – едва ли не шепотом произнес Рэйвенсбрук, однако из-за наступившей в зале абсолютной тишины, не нарушаемой даже скрипом обуви или шорохом юбок, его слова услышали все присутствующие. – Если они дрались, это происходило не на моих глазах.
– Вы никогда не замечали у них телесных повреждений, которые не могли возникнуть в результате других причин? – упорно продолжал расспрашивать обвинитель.
Кейлеб по-прежнему неподвижно сидел на скамье подсудимых, уронив голову и спрятав на груди лицо, словно смирившись с собственным поражением.
– Я не помню, – ответил свидетель. – В детстве они лазали по деревьям, ездили верхом, катались в пролетках и на двуколках. – Он выставил вперед подбородок, давая этим понять, что дальнейшие расспросы на эту тему ни к чему не приведут.
– Естественно. – Оливер чуть склонил голову, словно признавая, что проиграл. – В каком возрасте, милорд, они покинули ваш дом и стали жить самостоятельно, каждый по отдельности?
Рэйвенсбрук вздрогнул, как будто от неожиданного удара.
– Энгус с восемнадцати лет начал работать вместе с биржевиками из Сити. Я хорошо знал этих людей, и они не прогадали, взяв его к себе. – Эти слова он произнес с гордостью, чуть приподняв голову. – Ему представился отличный шанс, и он не преминул им воспользоваться, зарекомендовав себя с самой лучшей стороны. Вскоре Энгус сделал карьеру в компании, а потом, как известно, основал собственное дело.