Лиза протянула руки Фролке, он ухватился, она потащила — и высвободила кучера.
— Как ты, цел? — спросила она. — Руки, ноги?
— Цел, — сказал Фролка. — Держись за меня, хозяйка!
Как он ни был напуган, а сообразил, что Лиза в пышных юбках не может скакать по сугробам. Фролка подхватил ее на руки и потащил в лес. Там уже перекликались Матвеич, Полкашка, Юшка, Лисицын.
Васька вылез из экипажа в последнюю минуту. Он вытащил мешок с серебром, высыпал из ларчика драгоценности и спрятал за пазуху, а ларчиком запустил в погоню. Соскочив с экипажа, он тоже побежал в лес.
— Стой, стой! — кричали ему, и тут грянул первый выстрел.
Санька, оставшийся в перевернутом экипаже с княгиней Ухтомской, уже совсем потерял соображение. Княгиня, видя крах всей затеи, уцепилась за него, как утопающий за соломинку, и умоляла себя спасти. Гремели выстрелы, звучала ругань, ржали кони, незримые бойцы призывали обходить справа и слева, спешиваться, не лезть на рожон. Санька узнал звонкий голос Никитина, рвавшегося в атаку.
Нутро экипажа было бы самым безопасным местом, если бы Ухтомская не принялась оглушительно визжать.
— Там бабы, — совсем рядом сказал Келлер. — Надо их вытащить.
— Успеем, — ответили ему. — Никуда не денутся. Не лезь, у них могут быть пистолеты.
— Пистолеты, — повторила Ухтомская. — Ну да! Они тут!
И стала шарить по стенкам экипажа.
Голоса удалялись. Санька набрался мужества и высунулся.
На дороге уже никого не было — только лошади. Погоня углубилась в лес.
Тогда он ухватился поудобнее и, помогая себе руками, выпрыгнул из экипажа. Княгиня умоляла о помощи, но было не до нее. Нужно бежать, бежать прочь без оглядки. Он прислушался — стреляли справа, стало быть, бежать нужно влево. И он пробежал с полсотни шагов, когда из-за елей на дорогу выскочил всадник в тяжелой епанче и с пистолетом.
— Стой!
Санька кинулся в лес, проскочил между заснеженными ветками, упал, куда-то покатился, влетел в яму под выворотнем, утонул с головой в рыхлом снегу. Это было убежище — холодное, опасное, и все же убежище. Если свернуться клубком, сжаться, как дитя в материнской утробе, втянуть ноги под шубу, то, может, удастся переждать беду.
В том, что сильфы его по головке не погладят, Санька даже не сомневался. Менее всего он думал о Лизе, своих спутниках, княгине Ухтомской. Даже о Марфиньке он не тревожился — она была одной из веревочек, составивших сеть, в которую как-то непонятно угодил Санька. Надо было выдираться — и что значили поцелуи невинных губок в минуту смертельной опасности? Ничего!
В ту самую минуту, когда Санька проклял всеми известными гадкими словами госпожу Лисицыну, Лиза стояла на поляне — единственная женщина среди мужчин. Рядом Фролка, напротив — супруг, между ней и супругом оказался Матвеич. Юшка и Васька сидели верхом, Полкашка и его приятель Гришка Сыч держали коней.
— Нужно пробираться в Гатчину, — говорил Лисицын. — Не жить же нам тут в медвежьей берлоге! У нас нет ни овса для лошадей, ни провианта для нас.
— Гатчина далеко, верст тридцать, — отвечала Лиза. — А идти — лесом. А ночь надвигается. Лучше сесть в засаду. Погоня невелика, десяток конных. А у нас пуль и пороха хватит на полк! Нужно подстрелить, сколько сможем. Слышишь, Матвеич!
— Лиза, не лезь не в свое дело. До Гатчины мы доберемся, пусть хоть к утру, — гнул свое перепуганный супруг.
— А ну как туда уже отправили курьера? — спросила она. — А ну как нас там уже поджидают? Нужно перебить эту погоню — кто бы ее ни послал!
— Это щенок.
— Тем более!
Лиза уже была в отчаянии — мужчины не понимали простых вещей. Ненаглядный супруг вместо того, чтобы обсудить план действий, таращился с надеждой на Матвеича — авось плешивый черт выручит, как выручил той ночью, взяв на себя все труды и предъявив наутро результат.
Матвеич посмотрел на Лисицына, посмотрел на Лизу. У него был свой хитрый замысел — сделать круг по лесу, вернуться к экипажу и забрать все, что можно. А там немало — и главным образом красавцы рысаки, которые ему самому страх как нравились. С такой добычей он бы повел людей — и тех, кого увлек в погоню, и тех, кто остался в столице, — куда-нибудь подальше от Санкт-Петербурга, можно бы даже в Муром. Его служба Лисицыным, в сущности, завершилась, больше они ему ничего не могли дать.
Началась она, когда княгиня Ухтомская хорошо ему заплатила, чтобы предупредил, когда Петр Васильевич соберется помирать. Потом, в ту бурную ночь, Николай Лисицын посулил золотой империал, если Матвеич, тогда еще молодой лакей Яшка, догонит беглого Евсея Ивановича. Он не догнал, но, как ему казалось, отправил на тот свет и схоронил на невском дне. Две недели спустя Матвеич получил вольную, но у него хватало ума не покидать Лисицыных — это был кров, защита, убежище. Им деваться некуда — он знал слишком много. И в трудные дни, когда князья Ухтомские или Николай Петрович проигрывались начисто, они все были необходимы друг другу, так и жили, терпя друг друга по необходимости.
Матвеичу раньше не приходилось выбирать между братом и сестрой, он как-то исхитрялся обоим угодить, но явно предпочитал господина Лисицына княгине Ухтомской. Брат был тугодум и охотно присваивал себе чужие замыслы, это Матвеича устраивало. Он знал, что при нужде сумеет внушить Лисицыну мысли, которые в тот момент необходимы. А княгиня, хоть и звала Яшенькой, сварлива и упряма, да и ее сынки доверия Матвеичу не внушали.
А сейчас как раз приходилось выбирать, но не между братом и сестрой, а между мужем и женой. Госпожа Лисицына говорила разумно, да послушать — значит признать ее право командовать. Такая командирша Матвеичу была ни к чему, ему собственного ума хватало. Достаточно одного господина Лисицына, который, став опытным игроком, мог бы в трудное время карточным промыслом прокормить ватагу.
Лиза уже кричала на мужа. Лисицын, ошалев, то называл ее дурой, то умолял прийти в себя. Матвеич наблюдал. Мысль устроить засаду ему нравилась более, чем искать в ночном лесу дорогу в Гатчину. Только не нравилось, что высказана она женщиной, явившей наконец свой ум и жажду власти. Матвеич бы предпочел хозяина — посмирнее и поглупее — и то до поры.
Он резко повернулся к Лизе, шагнул вперед, взмахнул рукой — и женщина, не успев отшатнуться, захрипела, схватилась за горло, и вместо слов изо рта вылетела кровь.
Лисицын, остолбенев, смотрел, как у жены подкашиваются ноги, как она не столь падает, сколь ложится на снег, разметав юбки и пытаясь зажать перерезанное горло.
Но крови в человеке не так уж много — с полведра. А пока стоишь, разинув рот, жизнь покидает женщину, с которой столько лет ложился в одну постель; женщину, которой почитай что не изменял, с дворовыми девками разве; женщину, которая целовала и ластилась, готовила на ночь целебное питье…
И прочие стоят, не шелохнутся, и дурак Фролка смотрит точно так же, разинув рот, не в состоянии пальцем двинуть.