— Эй, эй! — вдруг заорал Потап.
— Аларм! — вскрикнул Никитин и, подхватив фонарь, кинулся обратно через храм — на выручку. Санька же остался стоять без всякого соображения.
Он от природы не был драчлив, а тут еще побоище началось внезапно и неведомо где.
— Сюда! Ко мне! — раздался звонкий голос Никитина, и Санька побежал к нему. Вдруг он вспомнил — в кармане нож! Схватив за рукоять, Санька с трудом вытащил его — лезвие, как и следовало ожидать, пропороло подкладку.
Никитин с фонарем исчез во мраке, Санька кое-как добрался до комнатушки Потапа Ильича — она была пуста. Куда бежать дальше — он не понимал, а шум был совсем близко.
— Вот я вас! — гремел Потап Ильич. — Ишь, налетчики! А не угодно ли?!
Что-то грохнулось оземь, раздался крик, опять затопотали бегущие ноги.
— Ты где, олух?! — услышал Санька совсем близко и выскочил из комнатушки.
Откуда-то, из незримых распахнутых дверей, падала полоса света, в которой стоял Никитин, прижимавший к груди некий предмет.
— Бери и уноси ноги! — велел он, всучив Саньке тяжеленную книжищу.
— Куда?
— Куда хошь! Только из дворца уберись! Ну?! Пошел, остолоп!
Развернув Саньку спиной к себе, он дал фигуранту хорошего пинка.
Санька побежал.
Он выскочил в домовую церковь и понесся дальше, держа книгу, как мамка младенца. Дороги он, конечно, не помнил, свет был лишь тот, что из окон. Наконец он оказался в анфиладе, которая вроде была знакома, — и перевел дух.
У стены стояло канапе, такое же разоренное, как прочая обстановка. Санька уселся, положил книгу на колени, нож — поверх книги и стал ждать. Просидел он не менее получаса. Наконец услышал шаги. Чьи — понять было невозможно. Санька встал. Ободранное канапе было в самой глубине помещения, он знал, что быстро идущий человек не заметит слившуюся со стеной фигуру.
Тот человек нес фонарь, анфилада осветилась.
— Эй, Румянцев! — позвал Никитин. — Ты где?
— Тут я, — отозвался Санька.
— Ну, натворили мы дел…
— А что такое?
— Отец Мисаил… Царствие ему Небесное…
— Убили? — изумился Санька.
— Можно и так сказать… Когда человек от удара на пол валится и затылком об угол бьется, а после того не дышит — то, может, и убили… Идем. Книга при тебе?
— Вот, цела.
— Стало быть, с крещением тебя. С боевым, — хмуро сказал Никитин. — Никто не видел, как ты книгу уволок. Истинный сильф!
Он вывел Саньку из пустого и холодного дворца во двор. Извозчик Пахомыч прохаживался, чтобы не замерзнуть, и вытоптал площадку сажени в три длиной.
— Вези нас домой, старинушка, — сказал Никитин, садясь в санки. И всю дорогу молчал.
Заговорил он только в Санькиной комнате.
— Ты этой ночью, может статься, с убийцей Глафиры поквитался. Более сказать не могу — дело темное. Это все прояснится дня через два, через три. Но это для нас прояснится — а управе благочиния и сыщикам бестолковым еще неведомо сколько придется доказывать нашу правоту.
— Кто напал на отца Мисаила? — спросил Санька.
— Двое напали. Они, видать, боялись, что отец Мисаил их выдаст. Подлецом и предателем его назвали. Хорошо, Потапушка сразу в комнату к батюшке заскочил. Они — на него, а он-то силен, одного кулаком в зубы… другой со шпагой пошел. Потап батюшкину палку схватил, он ведь штыковому бою обучен, орудовал, как ружьем с примкнутым штыком. Тут я ввалился… Господь меня вел, Румянцев. Я человек не больно богомольный — а тут ангел-хранитель крылышком указал… когда я батюшку на полу увидел, я вдруг понял, где книга…
— И где? Под тюфяком?
— Нет. Там бы ее прежде всего искать стали. И в сундуке — тоже. Батюшка, чтобы теплее было, какой-то гобелен приволок и им окно завесил. Так вот — за гобеленом, на подоконнике! Стоймя стояла! Пока Потап воевал, я ее и вынес. Ну и одного их тех вертопрахов книжищей по дурной башке благословил. А потом вернулся.
— Где они?
— Сидят там, глядят на покойника, друг дружку перевязывают и горюют.
— А Потап?
— Сбежал. Они его, правда, видели, ну да таких в Санкт-Петербурге — сотни, вовек не признают. Он хитрый, мы его не впервой нанимаем. Отсидится дня два, потом к нам в гости пожалует.
— Да что за книга? — спросил Санька.
— Нужная книга. Ложись спать, брат сильф. И знай — тот, кто убил госпожу Степанову, за это заплатит.
— Скажи ты, бога ради, для чего вам-то ее убийца? Теперь же можешь сказать? — прямо спросил Санька.
— Теперь — еще не могу, вот те крест. Ложись спать. И я лягу. Может, усну… после таких подвигов кровь кипит, угомону на нее нет, так нужна либо водка, либо баба…
Никитин вздохнул.
— Стало быть, эти двое были убийцами? А как же наш Сенька?!
— С вашим Сенькой тоже дело темное. А эти двое ее не сами убили — их и в столице-то в этот день не было. Нарочно уехали, чтобы их не заподозрили, а убить велели своему человеку.
— Сеньке?
— Статочно, и Сеньке. А может, кому другому. Сам же пять человек в масках насчитал. Спи, брат сильф. Мы сей клубочек размотаем.
Он ушел.
Санька, раздевшись и расчесав взбитые волосы, ополоснул лицо и руки, лег, но никак не мог угреться под одеялом — напал давно знакомый озноб. Хорошо было бы поговорить не с загадочным Никитиным или угрюмым товарищем его Келлером, даже не с сумасбродным Жаном, а с тем, кто поймет, выслушает, будет каждое слово принимать, как величайшую ценность, и, подбираясь к странной истории то с одного, то с другого конца, главным будет считать Санькино спокойствие и благополучие. Была такая особа — фигурантка Бянкина.
Если остаться с ней наедине, то можно было бы рассказать все — и она поняла бы, во всем согласилась бы, подсказала бы что-то разумное. Другого человека в театре, не способного на злую насмешку, Санька не знал. Была Глафира… но даже стоя рядом на сцене, подавая руку, чтобы выйти из колесницы, она одинаково была неспособна и насмехаться, и сказать ласковое слово… Все ее милые слова достались другому.
Положив себе как можно скорее отыскать Федьку, Санька совсем было уснул — но наплывавший и обволакивавший сон преподнес сюрприз — зазвучала музыка. Чья-то одна рука выстукивала на клавикордах мелодию, ту самую подходящую к мыслям о Федьке, под которую однажды танцевали вдвоем в пустом зале.
Он приподнялся на локте. Нет, это, пожалуй, не сон… это нечто потустороннее, ответ на его мысли, тайный знак, что они услышаны!
Первым утренним словом было: «Санька!» Постучал Григорий Фомич, принес поднос, а на подносе — роскошь! Горячий кофе в кофейнике, плюшки, пастила и конфекты!