Но никак не получалось. Вопреки всякой логике. Как мы уже знаем, Габриэль был парнем приметным, здоровенным, к тому же с клеймом, знали его многие, деньги за выдачу полагались несусветные, все схроны и явки сдал Вулфолк, а лесов, где можно спрятаться, в округе не было, – и тем не менее две недели Габриэлю удавалось уходить от правительственных ищеек. Где он был, неведомо никому, а объявился только утром 14 сентября, на шхуне «Мэри», стоявшей у небольшого причала на реке Джеймс, где был спрятан в трюме капитаном, белым по имени Ричардсон Тейлор. И снова загадка: откуда они знали друг друга? – тоже неведомо до сих пор. Сам Габриэль на суде утверждал, что капитан ничего не знал, сам капитан твердил то же самое. Но это вряд ли: согласно показаниям матросов, свободного негра Ишама и раба Билли, м-р Тейлор встретил Габриэля дружески и сразу взял курс на город Норфолк, где беглец собирался сойти на берег. Но вышло иначе. Ишам, знавший Габриэля, разоткровенничался с Билли, а Билли решил ловить удачу и 25 сентября, в Норфолке, прямо с борта, крикнул полицейским, что зачинщик мятежа находится на борту. Габриэля и капитана Тейлора схватили тут же, а мудак Билли получил награду, – но не 300 баков, как надеялся, а всего пятьдесят, вчетверо меньше, чем нужно было для выкупа. Остальное разделили между собой полицейские.
Поимку вожака заговора, уже успевшего получить прозвище «Неуловимый», в Ричмонде отпраздновали балом, а следствие по его делу, в отличие от прочих, затянулось больше чем на неделю. Вопросов у властей было очень много, а вот с ответами возникла заминка: Габриэль, как и Джек Канава, пойманный за пару дней до него, спокойно рассказывал о себе, своих взглядах и планах, но, когда речь заходила о ком-то другом, – белых ли, которыми особо интересовались следователи, индейцах, – умолкал напрочь. Пробить эту стену не представлялось возможным: даже сам губернатор Монро, посетив заключенного для разговора по душам, после встречи сообщил: «Французы к замыслу не имеют никакого отношения, могу поручиться. Но сообщников он не назовет и готов к смерти. Жаль, что он родился всего лишь негром». После чего дело пошло в суд, и 6 октября после коротких (говорить было не о чем) слушаний был приговорен к смерти, отказавшись от последнего слова, но попросив перенести казнь на 10 октября, чтобы встретить смерть вместе с Джеком Канавой и еще пятью «лейтенантами». Просьбу удовлетворили, но из-за какой-то глупой накладки, – губернатор потом выражал искреннее сожаление, – не в полной мере. Все семеро умерли в один день, однако троих повесили на южной окраине, троих – на западной, а Габриэль встретил смерть в одиночестве, на «официальной» виселице в центре Ричмонда. Согласно рапорту, при чтении приговора он улыбался, со священником «поговорил немного надменно и очень коротко», а последними словами его, перед тем как шериф натянул ему на голову капюшон, были: «Но ведь мы могли…»
На том все и кончилось. Впрочем, следствие продолжалось еще более месяца: искали белых соучастников. Краснокожими тоже интересовались, но самбо Джейкоб исчез с концами, а вожди канаба ушли в глухое «моя твоя не понимай», и ниточка оборвалась. А вот уже известные нам «негролюбы» (никого, кроме них, вычислить не удалось) таки попали под раздачу, и по меркам места и времени, следует отметить, наказания для белых, не совершивших т. н. «преступления действием», очень суровы. Французов депортировали прочь без права возвращения в Штаты, Джерси и Бедденхорст получили по году тюрьмы с последующей высылкой из Вирджинии, а у капитана Тейлора (крайняя мера!) конфисковали шхуну, пустив его по миру.
Впрочем, если сравнивать с неграми, они, можно сказать, легко отделались. Тех (перепуганное «общество» не одобряло мягкости губернатора, бранило его за амнистии и требовало строгих мер) вешали десятками, в Ричмонде, Норфолке, Петербурге, кому повезло больше, выкупив у владельцев, ссылали на гиблые плантации Миссисипи, где мало кто выживал больше двух-трех лет, а скрыться или бежать из тюрьмы удалось считаным единицам. Тут, однако, возник нюанс: при всей однозначности «общественного мнения», бюджет штата был не безразмерным, и когда суммы выкупов перешли за 9000 баков, Джеймс Монро (а власти других штатов и раньше) начал миловать, амнистировать и признавать невиновными тех, на кого материалов было мало или вовсе не было.
А вот кому реально повезло, так это «вольным неграм»: на многих из них, живших не только в Вирджинии, арестованные заговорщики дали очень серьезные, чреватые большими проблемами показания, но, согласно законам тогдашнего Юга, свидетельства рабов против свободных людей юридической силы не имели, а потому под репрессии не попал ни один. И к слову сказать, был среди этих счастливчиков некто Телемак Вези по прозвищу «Дания», незадолго до того выкупившийся у хозяина плотник из Чарльстона (Южная Каролина), – но это уже совсем иная тема.
Сперва – панорама. Следует понимать, что с точки зрения демографии, Южная Каролина, где разворачивались события, была регионом особенным. В отличие от «сестренки Вирджинии» фермеров там почти не водилось, зато располагались основные плантации колониального индиго и риса, там же, соответственно, оседала и основная часть рабов, привозимых из Африки, так что уже в 1708-м власти зафиксировали, что черное население богатейшей колонии стало значительно больше белого, и после обретения независимости ничего не изменилось. Разве что, к концу века рабы Южной Каролины были в основном «урожденные», то есть родившиеся на плантациях. Считалось, что они более смирные, нежели привозные «дикари», и в принципе на то были все основания.
Люди есть люди. Жизнь бок о бок, теснейшие, из поколения в поколение связи превращали черных и белых в некие «большие семьи», где старшие, полноправные, и младшие, лишенные прав, умели как-то сглаживать противоречия и находить общий язык. Ясно, что в среде «домашних» рабов такие узы были прочнее, в среде «плантационных» слабее, однако тенденция место имела. Более того, некие обязательства лежали и на владельцах «живого имущества». Только моральные, разумеется, – формально тот факт, что раб есть вещь, сам собой подразумевался, – и тем не менее некие правила полагалось соблюдать. Не принято было, например, рабов мучить, а если кого-то продавали без семьи, полагалось позволять купленному изредка ездить в отпуск, а если путь был далек, даже помогать с проездом. А уж с мулатами, которых было очень много, – причины, надеюсь, понятны, да плюс к тому юные белые господа учились всяким премудростям с черными служанками, – и вовсе разговор был особый. Они, конечно, считались собственностью, но правила хорошего тона предписывали, не признавая, разумеется, отцовства, обучить чадо какому-то полезному ремеслу и дать вольную плюс пару баков на обзаведение. Прав на семейное имущество и имя (хотя случались исключения) мулаты при этом не получали, что их крепко злило, но на Севере, да и на крайнем Юге о таких поблажках «цветные» могли только мечтать.
В конце XVIII века, уже при незалежности, подули иные ветры. На не столь уж далеком Санто-Доминго зашевелились сперва мулаты, положение которых очень напоминало реалии «цветных» в США, затем негры, началась резня, вслед за ней исход белых, а затем учреждение пусть и нищего, зато абсолютно «черного» королевства. В связи с этим в Чарльстоне появилось много «французов», белых, «цветных» и даже негров, а вместе с беженцами пришли и нехорошие разговоры, весьма напрягавшие плантаторов. Но, помимо этого, появился «хлопковый джинн» – машина для быстрой очистки хлопка, – и уже почти нерентабельное «полевое» рабство вновь стало актуальным. В начале XIX века был отменен запрет на ввоз рабов из Африки, и до 1808 года, когда «черный импорт» отменили окончательно, в Южную Каролину ввезли более 50 000 вчерашних воинов и охотников, совсем не обрадованных получению грин-карт. Впрочем, их приезд тоже пришелся по нраву не всем: «табачные» плантаторы побережья опасались, что новые невольники «развратят» старых, поэтому протестовали против торговли людьми. Да и «хлопководы», сознавая, с кем имеют дело, добивались максимального ужесточения правил. А закон есть закон, поэтому удар пришелся по всем, кто не белый. Уже в 1820-м ассамблея штата практически отменила право рабовладельца на освобождение раба хоть за выкуп, хоть как угодно, заодно и ужесточив регламент общения вольных негров с рабами. И вот в такой-то обстановке разворачивалась история плотника Денмарка Вези.