Но мысль о том, что можно бы тут назначить следующее свидание, я изгнала из головы с неподдельным ужасом, воззвав безмолвно: о Господи, да что же со мной происходит? Я мечтаю о встрече с конным штукарем в храме, да еще говорю тут с ним на немецком языке… об этом и на исповеди-то сказать страшно…
— Другого места нет, фрейлен, — разумно отвечал Лучиано. — Алессандро и Лаура повенчались, и брат мой пожелал сам стать директором цирка. Собрать труппу было несложно — иные из артистов пошли с ним, несколько лошадей он получил от де Баха. Но это не были липпицианы! Наконец они расстались. Я хотел уйти вместе с братом, но он сказал мне: нет, Лучиано, ты останешься тут, ты будешь учиться «школьной» езде, а еще учиться обхождению с липпицианами. Это высокое искусство, фрейлен, поверьте… Ты будешь внимательно следить за ними, — так сказал мне брат, — и ты будешь во всем подчиняться директору. Он не вечен, у него три сына — если мы не исхитримся сделать так, чтобы коней получила моя Лаура, то мы их никогда более не увидим. А липпициан, фрейлен, живет долго, поразительно долго — это единственная лошадь, которая и в двадцать, и в двадцать пять лет делает лансаду и кабриоль. Арабской лошади до него далеко, испанской тоже далеко. Это — истинное сокровище, фрейлен!
Тут в памяти моей возникли картинки — белая лошадь, стоя на задних ногах, подпрыгивает так высоко, пролетая при этом по воздуху чуть ли не на сажень вперед, что публика бешено рукоплещет ей и мальчику-наезднику.
— Но де Бах хитер, фрейлен, хитер и подозрителен. Он подозревает меня во всех смертных грехах. Он не дает мне выступать в полную силу! Он учит лошадей тайком от меня! И если что-то случится с ними — обвинен буду я, фрейлен!
— Тише! — воскликнула я, потому что итальянец совсем разбуянился.
Тут дверь приоткрылась — кому-то не терпелось на свежий воздух. Я ахнула, Гверра заслонил меня собой, и стало ясно, что после выступления он не имел времени помыться. На нем была свежая сорочка, прекрасный жилет, но он даже не догадался спрыснуться ароматной водой.
Нас в институте приучили мыться в любых обстоятельствах, даже если вода ледяная. И первое мое желание было — оттолкнуть итальянца. Но он в чрезмерной заботе о моей репутации так прижал меня, что я даже не могла упереться руками ему в грудь. Хлопнула вторая дверь — беглец со службы покинул притвор, а Гверра не отстранялся.
— Пустите, — приказала я. — Да пустите же!
— Фрейлен, мне необходим второй портрет, — сказал итальянец. — Я покажу его друзьям моим, у меня в труппе есть друзья, мы выследим того злоумышленника. Де Бах мне его ни за что теперь не покажет, а если что-то случится — это будет предлогом, чтобы вышвырнуть меня из труппы. Только вы можете спасти меня, фрейлен, вы одна! Ради всего святого, ради всех, кто вам дорог! Я хороший артист, фрейлен, я лучший наездник в труппе, я уже сейчас превзошел брата Алессандро! Мы достойны этих липпицианов! Нам свои сейчас не по карману, Алессандро странствует по Италии и копит деньги, нам нужна хотя бы пара!
— Неужели это так важно? — спросила я, все же исхитрившись оттолкнуть страстного итальянца.
— Очень важно! Мы приезжаем в город, где стоит гарнизон. Офицеры все — любители лошадей. Только на липпициане можно показать «школьную» выездку — и пиаффе, и пассаж, и прекрасную перемену ноги на галопе, и боковой галоп! Обыкновенные лошади так не могут. Могут — но не так! Цирк полон, господа офицеры платят за ложи, сулят бешеные деньги за несколько уроков езды! Хорошая лошадь в цирке — это, это… как лучшая балерина в опере! В цирк ходят ради лошадей, фрейлен. Мой Алессандро взял хороших, но это не липпицианы…
— Ладно, я сделаю вам второй портрет, — сказала я ему. — Как мне передать его вам?
— Мы можем встретиться здесь же, — немедленно ответил Лучиано.
— Назовите время — я приду. Завтра у меня весь вечер свободен. Умоляю вас!
Я задумалась. Каждый день меня в Божий храм отпускать не станут — так и представилось лицо Варвары Петровны, произносящей: «С чего бы это на вас, мисс Бетти, такая святость напала?» Но бедный итальянец нуждается в помощи — придется уж потерпеть…
— В это же время, — быстро сказала я.
Он улыбнулся — а улыбка была такова, что у особы более слабой духом сердце бы зашлось мгновенно. И со словом «Кариссима!» он поцеловал меня в щеку.
Сам он не видел в своем поступке ничего дурного — очевидно, нравы в гимнастическом цирке господина де Баха вольные, и запросто поцеловать приятельницу свою и товарку по труппе — в порядке вещей.
Я настолько была изумлена, что онемела. Тут опять отворилась дверь — прихожане пошли со службы. И Лучиано кинулся бежать, на прощание одарив меня огненным взором.
Я привалилась к стене, тяжело дыша. Я не понимала, как вышло, что я позволила ему эту безумную вольность. До сих пор при малейшем намеке я становилась холодна, как лед, и благополучно избавлялась от чересчур пылких кавалеров. Но Лучиано… Если бы он попытался намекнуть, как-то красиво попросить дозволения… сказал о любви своей…
Я все равно бы ничего ему не позволила!
Домой я шла, казалось, целую вечность. Я вновь и вновь переживала тот миг, когда увидела его черные глаза так близко от своих. Это были неведомые мне ощущения, я не знала, как с ними бороться. Это был невероятный страх и такой же невероятный восторг.
Диковинное состояние оборвалось, когда я налетела на толстого господина, что вел на поводке двух болонок. Стыдно было до невозможности.
Дома я поужинала на кухне тем, что мне оставили, зашла в спальню к моим девицам, поговорила с ними немного, а потом уж поднялась в свою комнатку. Нужно было выполнять обещание — рисовать второй портрет сидевшего в кустах мужика.
Я села к столику, приготовила бумагу и карандаши, уставилась на пустой лист, провела линию — я провела ее почти бессознательно; стало ясно, что из этой линии получится, и я дала руке волю. Очень скоро передо мной был удачный набросок — но не приплюснутой физиономии мужика, а дивного античного профиля Лучиано. Я вздохнула и поняла, что теперь могу рисовать хоть натюрморт с дичью и фруктами — на бумагу выплеснулось то, что я в себе носила, и душа моя немного успокоилась.
Мой Свечкин пропадал дотемна. Явился он в ужасном зеленом армяке, от которого за версту разило псиной, и доложил: Ваня доподлинно в цирке! Но его положение представляется привилегированным — другие мальчишки, служившие на конюшне, бегали босиком, в грязных рубашках, чистили стойла и мыли лошадей, а Ваню Свечкин, засевший в кустах Малого Верманского парка, сперва видел лишь издали, чисто одетого. Потом племянник мой выехал из конюшни в парк верхом на гнедой лошади, вместе с ним ехал невысокий толстячок и чему-то его обучал. Лошадь под Ваней вдруг принялась высоко поднимать ноги, потом и вовсе заплясала на месте, и этот урок длился не менее часа.
— Стало быть, он им нужен, коли учат, — решил я. — И идти напрямую, требовать, чтобы его мне отдали, — нельзя. Спрячут и не отдадут, да еще наврут мех и торбу. Так, Свечкин?