Вот когда, выходит, повзрослел? У других это дело медленное, подспудное; время, когда они себя подростком или юношей ощущают, от того времени, когда уже понимают, что мужи, мужчины, – четкой, хорошо осознаваемой границей не отделены, но постепенно, неощутимо для разума одно в другое перетекает. А у меня вот как вышло: раз – и взрослый. Или нет? Или только сам себе таким кажусь? Ну, не совсем взрослым, но уже, конечно, далеко не юнцом. Хотя ведь от того, каким сам себя считаешь, как себя видишь – зависит поведение, зависит то, как держишься, соображения и чувства, в конце концов, зависят, а раз так, значит, самоощущение все и решает? Кто полагает себя мужчиной – тот им является, а кто чувствует юношей – тот юноша и есть? Да, точно! Взрослее стал, сами размышления эти и есть тому свидетельство, прежнему мне мысли такие в голову просто не пришли бы, вот в чем дело.
Он расстегнул пуговицу, сунул руку под рубаху и осторожно пощупал шрам на груди. Тот зарубцевался, однако так и остался выпуклым, бугристым. Чуть закололо сердце… Почему почти всякий раз, когда он про обстоятельства ранения вспоминает или шрам трогает, – ноет оно? Не к добру, надо у медиков провериться. Хотя нет, не страшно, наверняка это что-то психологическое. Лучше уж помалкивать, а то, помилуй Всевечный, еще от полетов отстранят. К тому же ведь проверяли его всячески, перед тем как из больницы выпустить. Если бы какие-то сомнения имелись – медики бы разрешения не дали, и тогда прощай, боевая служба. Тим аж похолодел от одной только мысли. Вот тебе и благодарность к американке! За что благодарность, за то, что штык-нож в грудь вонзила? Ну да, после она Тимура к жизни вернула и вытащила из пещеры, но она же его и довела до того, что сам Тим вылезти не мог; она его, можно сказать, убила! Выходит, не за что благодарить? Или все же есть? Американка убила или нет – вопрос в том, что могла ведь бросить там, да не бросила. Значит, повод для благодарности имеется, невзирая даже на то, что она же Тимура и довела до состояния, когда его оживлять и спасать из пещеры пришлось. Хотя отец Карен говорил, девица его спасла, чтоб заложника иметь. Так никто и не рассказал Тимуру: когда Джейн Ичевария его на поверхность подняла, где как раз патрульные появились, угрожала она им, что убьет десантника, или нет?
Вконец запутавшись, он приказал себе больше не думать про безбожницу и отправился прямиком в районное войсковое отделение, отметился там, доложился: иеросолдат ВКС Тимур Жилин проездом к Отринутому Изножию. Спросил, есть ли для него приказы от командования, – нет, приказов не было, продолжайте паломничество, рядовой.
Тимур и продолжил: сел на монорельс дальнего следования, который прямым маршрутом к морю шел. Хотя, собственно говоря, паломничество-то еще и не началось, однако Тим уже готовился к нему, и в вагоне-ресторане ел только пищу из постного меню.
Киев, Брашов, Бухарест, Пловдив… Линия по большей части была провешена на высоких решетчатых колоннах, но когда очередного поселения достигала, опускалась – шла по крышам или прямо по улицам, огороженная столбами с оградой-сеткой. Сменялись районы и города, пролетали засеянные поля, лесочки, рощи, синие полоски рек, весь пестрый ландшафт, вся сфира неслась назад, в прошлое Тима, а впереди, подобно огромному сияющему солнцу, медленно, но неотвратимо выползавшему над горизонтом, вставало будущее.
И вот наконец обширный залив и город со странным названием Салоники. Покинув вагон, Тимур прогулялся по жарким ярко-желтым улочкам, среди непривычно суетливой толпы, добрался до порта, ощущая растущее волнение, поднялся на смотровую башню, что высоко над городом вознеслась, и вдохнул полную грудь густого от соли горячего воздуха. Огромный порт внизу кипел, посверкивал мириадами стальных сполохов, гудел сиренами, скрипел лебедками, грохотал, лязгал и бубнил на тысячи голосов. Краны, лабиринты контейнеров, погрузчики, бетонные скосы, кубы, пирамиды и параллелепипеды, сплошные ровные линии да прямые углы, никаких извивов, нет природной мягкости очертаний, все твердое, шершавое, и среди построек бурлит шумливое, горластое многолюдье, а дальше пенистые зеленоватые волны бьются в отвесные берега, могучие сваи уходят в глубину, пирсы – и корабли, корабли, корабли… Но Тимур лишь скользнул взглядом по кишащему жизнью правильно-геометрическому миру у своих ног и сразу вперед уставился. В две стороны, будто исполинские десницы, расходились берега, а перед ним было море, бескрайняя синь под синью неба. Огромный мир – необъятный, бесконечный, мириады людей, дел, событий. И ты совсем маленький, незаметный во вселенской толчее, сутолоке, кипении жизни, но посреди этого не затеряешься, не сгинешь, оставишь след, ведь ты – на ладонях Господа.
Он стоял долго, охваченный чувством единения со всем живым и в то же время – ощущением непреложности собственного существования, материальности и важности себя самого, необходимости для всего мира личного Тимурова будущего, всех свершений, что еще предстоят, важностью их для человечества. А потом на смотровой площадке появились другие люди, и Тим пошел вниз. В местном отделении ВКС сказали неожиданное: какие-то события начались в межсфирии, однако подробности пока неведомы. Тимур попытался хоть что-то узнать, но уточнений не последовало, ему поведали только, что путешествие, конечно, не отменяется, однако следует поторопиться, прибыть к Башне До Неба как можно быстрее, дабы завершить паломничество. И велели готовым быть. К чему готовым – осталось неизвестным. Хотя дежурный дьякон, куда-то дважды позвонив и с кем-то переговорив, а после проверив через сфиронет, сказал Тиму, чтобы тот сходил в кассу пассажирской части порта и билет свой сдал. Взамен дадут другой – на челн. Оказалось, между Салониками и городком под названием Джуба курсирует быстроходный транспортник. Как понял Тимур из туманных пояснений, он на маршруте один – бывшая военная машина, крупногабаритная, переоборудованная для пассажирских рейсов. Людей туда немного помещается, оттого летают все больше ответственные военные мужи да чиновники, каждая минута жизни которых столь для Уклада ценна, что им дозволительно пользоваться некоторыми благами, недоступными простым мирянам.
Челн поднялся на следующее утро с небольшого аэродрома на краю города. Летели несколько часов, иллюминаторов не было, лишь экран телевида в конце салона, на который транслировалось изображение моря с изредка проплывающими по нему едва заметными крапинками малых островов. Миновали вытянутое светло-желтое пятно – Крит, – а после монитор вновь залила синева, и больше уже острова не появлялись. С Тимом летело десять человек, сплошь солидные великовозрастные мужи, в беседу никто вступать не стремился, так что он всю дорогу промолчал.
В принципе, челн мог бы донести их прямиком до Башни, но на определенном расстоянии от той всякие полеты запрещены. Сели на небольшом аэродроме в полукилометре от Джубы; тут же рядом имелась станция монорельса, последний отрезок пути. Поезд оказался совсем не таким, как те, в которых Тимуру раньше доводилось ездить: не ряды коек или сидений вдоль стен, но отдельные купе, на три, четыре и шесть мест. Тиму предстояло ехать в четырехместном. Ощущая себя несколько по-барски, вальяжно, так что даже неприятно как-то стало, пассажир проверил номера коек, которые здесь располагались двумя парами, одна над другой. Его полка оказалась верхней. Что ж, лезть туда и лежать? Да ведь светло, спать неохота и вообще – до Изножия ехать несколько часов всего. А сумку куда деть? В узком купе и поставить негде… Неуверенно озираясь, Тимур сел возле окна, упершись коленом в стойку откидного столика, что торчал под окном между нижними койками. Отодвинул слегка занавеску. Снаружи была асфальтированная платформа, за ней станционные здания, а дальше – желтые барханы, поросшие кустарником, за которыми уже стояли дома Джубы. На платформе люди ходили, кто-то в монорельс садился, другие нет. Жарко, душно, а небо такое яркое, что глаза слепит. Изножия отсюда не видно, хотя Тим ощущал близость самого святого места сфиры. В груди возникло чувство, схожее с тем, что посетило его, когда с башни порт и море разглядывал, хотя, пожалуй, несколько все же иной природы: некое душевное устремление, но не в будущее Тимура направленное, а в прошлое всечеловечества, к корням его, истокам. Ведь что ни говори, Изножие – это и есть сама История, материализовавшаяся в великой постройке…