Попутно Федоров очередной раз оглядывал помещение, надеясь обнаружить где-нибудь на видном месте записку с текстом, вроде: «В моей смерти прошу никого не винить». Но делал это лишь на всякий случай, в глубине души надеясь на очередное чудо, которого, как известно, не бывает — чуть ли не двадцать лет службы его в этом убедили.
Старший опер не зря отработал в уголовном столько лет — он уже понял, что просто «скорой» здесь не обойтись и, по-хорошему, надо вызывать следственную бригаду да искать понятых, благо теперь за лишнюю сто пятую со службы не выгонят.
«Во-первых, — рассуждал Федоров, осторожно проверяя, нет ли записки в карманах погибшего, — безмотивный суицид — вещь весьма сомнительная. Во-вторых, Бернштейн не такой дурак, чтобы вешаться в парадном костюме, который будет испачкан фекалиями и непроизвольным мочеиспусканием. Скорее ушлый адвокат костюмчик-то положил бы где-нибудь аккуратно, мол, переоденьте после смерти в чистенькое. Впрочем, никаких видимых оснований расставаться с этим миром у Якова Львовича не было. И, в-третьих (а может, лучше, во-первых), где же та славная стремяночка, с которой бы нынешний покойник при его росте умудрился достать до потолка, дабы привязать веревку к крюку люстры, готовясь отправиться к праотцам?..»
* * *
Арчи проснулся в седьмом часу утра и сразу же понял, что от телефонного звонка. Звонил «Главбух».
— Через десять минут выходи. Буду ждать.
— А чего не через минуту? — спросонья проворчал Арчи, но трубка уже издавала мелкие гудки.
Через четверть часа, успев прожевать наспех склееный бутерброд и нацепить верхнюю одежду, Арчи вышел на улицу. Там уже стояли джип и автофургон с рекламой «кока-колы».
«Главбух», сидевший в джипе, поманил рукой, приоткрыв дверцу — полезай вовнутрь. Лишь только дверца захлопнулась, обе машины сорвались с места и помчались, разрывая занавес промозглого осеннего дождика.
— Ну, и погодка, — буркнул Арчи. — Прямо скажем, самая что ни есть подходящая для парадов, футбольных матчей и прочих состязаний под открытым небом.
— Самая подходящая для спецопераций, — ответил Павел Олегович. — Глушится любой звук.
Больше они ни о чем не говорили. Арчи было неуютно. Ему вспоминались автобусные экскурсии в детском саду, когда взрослые тети сажают всех своих подопечных в большую машину, потом куда-то везут, и только они знают — куда. Вокруг медленно и неохотно светало. Казалось, они едут вслед за уходящей осенней ночью. Впрочем, Арчи понимал, что это так и есть; по его прикидкам, двигались они на северо-запад.
Потом обе машины внезапно остановились. Из полумрака вынырнула фигура в плаще и доложила высунувшемуся из джипа «Главбуху», что «все на месте».
— Спят?
— Ни фига не чуют. У них свет горит, музыка шпарит. В окно заглядывать не стал — во дворе собака. Вроде, кавказская овчарка.
— Хорошо. Грейся в автобусе.
Арчи видел, как парень торопливо залезает в автофургон. Оттуда выскочил другой боец. На его лице была черная маска, а в руках — небольшой чемоданчик.
Машины снова двинулись, но уже значительно медленнее. Потом они остановились. «Главбух» протянул Арчи какой-то предмет, который тот сразу не разглядел в темноте. Лишь потом понял, что это черная маска из плотной ткани, с небольшими вырезами для глаз, ноздрей и рта.
— Натяни, как следует.
— А если я захочу почесаться и ее сниму? — невинным голосом заметил Арчи.
— Тогда тебе придется самому убить того, кто тебя увидит без маски, — без малейшей улыбки ответил Павел Олегович.
* * *
— Я пойду с вами, — Мила решительно поднялась с кресла. — Не думайте, я не барышня, которая только и может, что биться в истерике. К тому же сидеть просто так здесь, на Чайковского, когда Алексея, может, убивают, я не могу.
Но Гущин был непреклонен. К тому же его поддержал Юрий Александрович. По мнению сыщиков, в данном случае самое лучшее, что могли сделать в настоящее время женщины — находиться в квартирах Нертова и Иванова рядом с телефонами.
— Я могу вас понять, Мила, — Гущин старался говорить как можно спокойнее и убедительнее, — Однако поймите и вы меня: ни спецподготовки, ни связей, ни навыков сыска вы не имеете. Но все равно куда-то рветесь. Это лишь эмоции и к тому же сейчас достаточно вредные. Впрочем, и знание кунг-фу, которым столь гордится Женевьева, в настоящее время не спасет. Да, ждать — гораздо труднее, чем догонять. Но вам придется остаться здесь. Мы задействуем всех людей, чтобы разыскать ребят. А самое лучшее, чем вы поможете, повторяю, дежурство у телефонов.
Услышав нелестный отзыв в свой адрес, Женевьева попыталась вскочить, чтобы высказать все, что думает о Гущине, но снова села на место под угрюмым взглядом Александрыча:
— И никакой самодеятельности. Не знаю, как во Франции, а здесь работать будем так…
Оставшись одна, Мила не находила себе места, размышляя о том, что же могло произойти с Алексеем? Судьба его друга в этот момент волновала девушку гораздо меньше. Впрочем, как говорится, сердцу не прикажешь.
Положив рядом телефонную «трубу», Мила начала зачем-то готовить еду («Вдруг он сейчас вернется голодный?»), хотя в глубине души понимала: стряпня — лишь возможность спастись от предчувствия беды…
* * *
«В-третьих, — размышлял оперативник, — где же та славная стремяночка, с которой бы нынешний покойник при его росте умудрился достать до потолка, дабы привязать веревку к крюку люстры, готовясь отправиться к праотцам? Ан, нет ее! Дрыгая в конвульсиях ногами, Яков Львович, видно, нечаянно задел лестничку. Да так, что она, аккуратно сложившись и помахивая своими ступеньками словно прокладка крылышками, полетела из комнаты за угол, через прихожую, и повисла на крючочках в туалете. Ай, да лесенка!..»
— Эй, Миша, здесь до меня никто ничего не трогал? — Федоров вопросительно посмотрел на переминающегося с ноги на ногу участкового. — Спроси-ка у нашего водилы. Он ведь тоже поднимался сюда…
Но ни Миша, ни водитель дежурного «уазика», естественно, поперед всех в пекло не совались и вместо того, чтобы что-то трогать, раздумывали только об одном: как побыстрее закончить тягомотину и вернуться в райотдел?
— Ну-ка, дай фонарик, — старший опер навел дополнительный луч света на шею повешенного. Но и без этого луча, превратившего лицо Бернштейна с вывалившимся языком в еще более страшную маску, на шее адвоката была видна странгуляционная борозда. Нет, не в месте, где веревка, на которой висело тело, плотно обвила горло, а чуть пониже и параллельно плечам, словно ошейником шею натерло…
Дважды удушить сам себя Бернштейн не мог. И ни одна экспертиза не подтвердила бы самоубийство при таких следах удушения.
— Та-ак, приехали, — вздохнул Федоров, — придется вызывать опергруппу. Миша, дуй за понятыми; сержант, стой у входа и никого в квартиру без нас не пускай, а я пока быстренько еще разок пообщаюсь с соседкой…