– Ну, как у вас дела, ребята? – улыбнулась она, переводя взгляд с меня на Гарри и обратно.
Гарри даже не старался скрыть своей многолетней влюбленности в доктора, да и мне это не особенно удавалось, если говорить честно. Пес подошел к Пэм, а она присела на корточки, прикоснулась щекой к его морде и проговорила:
– Ты не очень хорошо себя чувствуешь, Гарри? Ну, мы постараемся, чтобы тебе стало лучше. – Выпрямилась, одним широким движением вскинула Гарри на смотровой стол – мы с ним даже ахнуть не успели. Это было очень похоже на Пэм, скроенную из сплошных контрастов: худощавую, но удивительно сильную, привыкшую верить неумолимым результатам обследований, но исключительно гуманную, когда дело доходило до объяснения диагноза. Она могла не задумываясь опорожнить кишечник пациента, даже не надевая перчаток, теми самыми пальцами, которые только вчера заботливо обрабатывал мастер маникюра в салоне на Ньюбери-стрит – а услуги там стоят недешево.
Когда она прижимала стетоскоп к груди Гарри, было похоже, что выслушивает доктор не только сердце-мотор, но и самые потаенные уголки души. В кабинете воцарилась тишина, а Гарри поднял голову, чтобы доктору было удобнее слушать.
– Давно у вас был полноценный отпуск? – спросила меня Пэм.
А? У меня? Я сделал усилие и вернулся мыслями к окружающей действительности.
– Какой там отпуск, – ответил я. – Я в последнее время пишу, работы слишком много.
Между прочим, не спешите с выводами. Пэм была замужем, имела детей. Я не строил на ее счет никаких серьезных планов. Всего-навсего был ею очарован, и в этом отношении далеко не одинок. Невозможно было находиться рядом с ней и не пасть пред чарами успокаивающего голоса, нельзя было ей не верить – например, когда она говорила Гарри, что может ему помочь и непременно поможет. Эти чары действовали не только на мужчин, но и на женщин. Такова уж Пэм Бендок.
С Гарри они были знакомы уже без малого десять лет, с тех пор, когда он еще был неловким щенком месяцев четырех от роду, а Памела, незадолго до этого получившая диплом ветеринара, работала в переполненном посетителями зоомагазине на Ньюбери-стрит, причем сразу было видно, что долго она на этом месте не задержится. Такая женщина заслуживала гораздо большего, чем зоомагазин с орущими птицами, вонью аквариумов и сплошь покрытыми татуировкой молодыми покупателями, которые только для потехи заходили взглянуть на ящериц. За много лет она хорошо узнала Гарри, которого мучили приступы артрита, такие жестокие, что порой он вынужден был ковылять по улицам на трех лапах. Пэм досконально изучила все особенности его хрупкого организма, которому требовался, кажется, постоянный уход. Знала она и то, что хозяин Гарри ни за что не согласится «оставить его на денек» (как советовала регистратор), что меня нужно звать сразу по окончании любой процедуры, что я предпочитаю – да нет, настаиваю на том, чтобы сидеть в приемной, пока он не очнется от наркоза.
Гарри вырос и стал спокойным, уверенным в себе псом, непременным атрибутом Бэк-Бэй – он неизменно сидел без всякой привязи на веранде дома и задумчиво взирал на окружающий мир. Пэм тоже «выросла», пройдя путь от зоомагазина (который успел прогореть) до собственной клиники на Ньюбери-стрит. Начинала со скромного кабинета, где работали, кроме нее самой, только две сестры (они же регистраторы), а затем превратила его в клинику с целым штатом врачей, обслуживающих неуклонно растущую клиентуру. Еще она принадлежала к тому типу людей – я имею в виду, женщин, – которые с возрастом становятся все более привлекательными. Опыт шел ей на пользу практически во всех отношениях.
– С детьми сейчас хорошо проводить отпуск на островах Карибского моря, – сказала Пэм с улыбкой и широко распахнула глаза, чтобы показать: сама она вовсе не избалована роскошью отдыха в тропиках. Разговаривая со мной, Пэм прощупала моего довольного пса вдоль и поперек. При этом ее руки все чувствовали, иногда задерживаясь то тут, то там и тихонько прижимая пациента таким образом, чтобы не причинить боль, а расслабить мышцы и успокоить. Она заглянула в уши Гарри. Взяла кровь на анализ так, что Гарри даже не вздрогнул. Она могла бы и глаз у него вынуть, а он лишь взглянул бы на меня (оставшимся глазом), будто говоря: «Да все нормально, я ей доверяю».
Пэм заглянула на миг в карточку и сказала, приблизив лицо к морде пса:
– Ты немного похудел, Гарри. Мне это не слишком нравится.
Доктор предложила нам прийти завтра и пройти УЗИ. Я объяснил, что сам не смогу, потому что мне нужно уехать, но попрошу Кэрол привести Гарри.
– Он поправится, – сказала мне Пэм, глядя в глаза долгим взглядом, как делала всегда. – Мы во всем разберемся и сделаем все, что потребуется.
На прощание она поцеловала Гарри в нос (везет же собаке!) и пожелала нам всего доброго.
* * *
В тот же вечер я был уже в Вашингтоне – проведывал заболевшую Мэри Макгрори, мою тетку. Для читателей вашингтонских (да и многих других) газет, для крупных политиков целой эпохи, для всех, кто следил за политической жизнью страны, Мэри была живой легендой. Политической журналистикой она занялась, когда редактор газеты «Вашингтон стар» послал ее в середине 1950-х годов в Капитолий на слушания в комитете сенатора Маккарти [15] (тогда слушались дела армейских чинов) и посоветовал: «Напишите статью в форме письма своей тетушке». Мэри окунулась в политику с головой. После убийства президента Джона Кеннеди она написала историческую фразу: «Мир никогда больше не будет смеяться». В 1974 году Мэри Макгрори стала лауреатом Пулитцеровской премии за серию статей об Уотергейтском скандале [16] . Пожалуй, больше всего она гордилась тем, что попала в список личных врагов Ричарда Никсона. В «Вашингтон пост» она вела откровенно либеральную колонку, которую охотно перепечатывало множество других газет, и не оставляла этого занятия до того дня в 2003 году, после которого писать больше не смогла.
С Мэри, двоюродной сестрой моего отца, я познакомился, будучи студентом-младшекурсником. Тогда я впервые проходил практику в вашингтонских газетах, и эти два месяца запомнились мне как самое яркое событие моей юности.
Немного я слышал о Мэри и раньше, от родителей, однако они не были знакомы с нею близко. И мамины, и папины родные всегда жили в Бостоне, а Мэри уехала в Вашингтон еще в 1950-е годы и больше не возвращалась, разве только приезжала на праздники да на свадьбы родственников.
Однажды я опустил монетку в двадцать пять центов в телефон-автомат, находившийся в общежитии Американского университета в Вашингтоне, и позвонил в «Вашингтон пост». В принципе, это было все равно что игроку школьной бейсбольной команды звонить на стадион «Янки» и требовать Дерека Джитера [17] . Но помощница Мэри, взявшая трубку, соединила меня с нею, и я сказал просто: