Затем я потащил снегомет через весь двор к домику Цыпы, чтобы в два счета проложить новую тропинку от его пандуса до парадного крыльца дома. Приблизившись ко дворцу, я вдруг насторожился: двери, распахнутые настежь, раскачивались под порывами зимнего ветра. В снегу глубоко отпечатались ботинки, следы которых шли сперва к домику, а потом – прочь от него.
– Пэм, – позвал я, просунув голову в дверь нашего дома, – Цыпа здесь?
Прежде чем Пэм успела мне ответить, петушок сам подал голос: могучий вопль раздался из подвала, эхом разнесся по лестнице и загрохотал в прихожей. Пэм посмотрела на меня, будто слегка извиняясь, и объяснила:
– Он в подвале. Он не выносит снега, ему трудно ходить, да и мерзнет он сильно. У меня не хватило духу держать его на улице.
Даже в самых кошмарных снах мне не могло привидеться, что я буду с умилением, как в добрые старые времена, вспоминать те дни, когда петух жил у меня во дворе, а не в доме.
На протяжении следующих полутора месяцев по всей Новой Англии и мужчины, и женщины, и местные, и приезжие не переставали жаловаться на суровую зиму, которая всем действовала на нервы и подвергала тяжелым испытаниям наше терпение. Жуткая стужа, чуть ли не ежедневные снегопады, а с Великих Равнин – пронизывающие ветры. И среди всего этого ужаса (да и вследствие него) я вынужден был жить под грузом дополнительного стресса, который на всем белом свете выпал только на мою долю: у меня в подвале сидел петух, вопли которого на заре каждого дня заставляли вибрировать стены и пол, едва не сотрясая фундамент.
По утрам он кукарекал при первом же намеке на близящийся рассвет. После полудня – чтобы сообщить нам, что он никуда не пропал. Вечером… ну, наверное, просто потому, что его что-то пугало. Кукарекал, когда слышал, что мы дома, и когда, наоборот, не слышал – и что самое интересное, кроме меня, никто даже не замечал петушиного шума. Все продолжали заниматься своими обычными делами, лишь время от времени отвлекаясь, чтобы сказать петуху: «Ах, Бу-Бу». Надо же, в моей сокрушительной жалости к самому себе я начал чувствовать к этой откормленной птице некую симпатию, даже сопереживать ей, что ли. Цыпа ведь, разгуливая по цементному полу незавершенного подвала, был совершенно выбит из привычной колеи. Ночь превратилась для него в день, а день в ночь. Здесь у него не было земли, из которой можно выклевывать червячков, не было кустов, о которые можно почесаться, да и самих жучков-червячков не было. По крайней мере я надеялся, что их там нет. Когда я поделился всеми этими мыслями с Пэм, она согласилась, но сказала при этом:
– А что же мне делать? Ни одна ферма не желает взять его к себе. А на улице ему страшно не нравится. Да он и в своем домике, наверное, закоченеет до смерти. Так что же – умертвить его только потому, что настала суровая зима? – В моем молчании она уловила ответ и с жаром возразила: – Ну уж нет! Через неделю-другую потеплеет, и Цыпа сможет вернуться к тому образу жизни, который ему так нравится.
Между тем в более теплые дни, когда температура поднималась выше нуля, Пэм выносила Цыпу на заднее крыльцо, но там петух лишь дрожал от холода на пронизывающем ветру, а вокруг не находилось ничего заслуживающего птичьего внимания. Спрыгивать с веранды на снег он решительно отказывался, а потому все время проводил у самой двери, вглядываясь внутрь дома и колотя клювом в стекло.
Живя в подвале, он выработал новые привычки. Сначала взбирался по ступенькам на самый верх. Оказавшись там, не клевал дверь, не скребся и не кукарекал, а просто прижимался к двери и засыпал под звуки домашней суеты, участвовать в которой не имел возможности. И в прямом, и в переносном смысле там он был ближе всего к своим «наседкам». Пэм стала класть для него у двери одеяло, а девочки нередко открывали дверь и говорили ему ласковые слова.
Насколько я мог разобраться, таким образом Цыпа старался не расставаться с единственной семьей, какая у него была. И трудно было бы не заметить, как ценила его старания эта семья. Но всякий раз, когда я уже готов был допустить, что, возможно – всего лишь возможно! – он не такое уж дурное и злобное существо, Цыпа испускал душераздирающий вопль в разгар финального матча с участием «Пэтриотс» или во время важного разговора по телефону относительно моей колонки в газете, а иной раз просто тогда, когда я пытался поспать еще минут десять перед тем, как начнется очередной трудовой день.
На февральские каникулы погода стала совсем невыносимой. Мы с Пэм решили из принципа никуда не увозить девочек. Да, из принципа, но еще и потому, что авиакомпании и отели на эти каникулярные недели взвинтили цены буквально до небес. Так что мы остались дома, вместе с птицей, вопившей в подвале. Девочки постоянно ссорились, двор покрылся ледяной коркой, от ветра дрожали и звенели оконные стекла, а по телевидению шли бесконечные повторы старых передач. Возможно, решение остаться было моей самой большой ошибкой с тех пор, как в 2009 году я вложил деньги в акции «Дженерал моторс», рассудив, что уж эта компания никак не может обанкротиться.
Не знаю, сколько семейных ссор начиналось словами «Я больше не могу этого выносить», однако добавьте в список и мой случай. Дети, в целом очень даже хорошие, стали без конца хныкать, что вообще-то на них не похоже. Они не могли бывать в гостях у подружек или приглашать их к себе, поскольку все подружки, как и друзья, жившие в этом городке, сейчас либо загорали на пляже в тропиках, либо развлекались на лыжных курортах за границей. А петух все кукарекал, и за окном шел противный дождь со снегом. Я заявил Пэм, что хочу проехаться – в Бостон, где и проведу весь день до вечера. Она поняла меня, хотя и не поддержала.
– Там в принципе то же самое, это только кажется, что хорошо там, где нас нет, – сказала Пэм – не сердитым, а вполне будничным тоном. Прядь светлых волос упала ей на лоб, глаза выражали страшную усталость.
Я, разумеется, сразу подумал о том монстре, который живет в подвале, о том, как Цыпа стоит на верхней ступеньке ведущей в подвал лестницы, как при сносной погоде он торчит у двери черного хода, и всегда, ежедневно, ежечасно, что бы ни случилось, он где-нибудь поблизости. Потому что ему так хочется.
– Да ты и сам уже все это знаешь, – продолжила Пэм, – потому что много лет у тебя был Гарри. – Она помолчала немного и добавила: – Вот я и думала – надеялась, во всяком случае, – что и здесь ты найдешь то же самое. – И как ни в чем не бывало Пэм ушла на кухню.
Но ведь Гарри никогда не был для меня обязанностью – правда, об этом, как умный человек, я Пэм говорить не стал. Гарри потому не являлся для меня обузой, что я находился с ним в те минуты, когда мне это требовалось, когда я этого хотел, когда это было нужно… то есть почти всегда.
Я вспомнил Гарри. Подумал и о Цыпе. Подумал о девочках, которые сидели у себя наверху, недовольные и скучающие сверх всякой меры. Подумал о Пэм, которая хотела именно того, что у нее имелось, и имела почти все, чего ей хотелось. Ну а если желания в чем-то расходились с реальностью, она была достаточно умна, чтобы этого не показывать. Она была взрослым человеком, а может быть, чувство долга у нее было очень сильно развито, а я вот, похоже, с ускоренным курсом обучения этим премудростям не справлялся. Не исключено, впрочем, что справлялся: я вдруг почувствовал себя очень неловко, стоя в теплой куртке уже в прихожей и готовясь спасаться бегством из ситуации, в которой нужно делать все что угодно, только не бежать. Разве Цыпа пытался хоть раз перепрыгнуть через забор?