«Мало ли кому что хотелось…» Ударился Мишаня оземь и обернулся товарищем Трауэром:
– Сперва посмотрим, что у вас на антирелигиозном фронте делается. Чтоб пошлятина не получилась. Проходил, вижу: мой персонаж «Отче наш» шепчет. «Ты чего, молишься?» А он: «Заходите, заходите». Уговорил, речистый.
– Очень будем рады вашим замечаниям, товарищ Трауэр. Артисты, конечно, волноваться будут, очень строго их не судите. Меня – по всей строгости.
– Вы что же, контрреволюционный элемент, чтоб вас по всей строгости? (Я ей покажу… «сыну-у-у-лю».)
Кто не баловался «представлением представления»? Все. От Шекспира до Хичкока. Экспозиция экспозиции, театр в театре. Особенно когда это «представление любительского представления». (А уж как советская «сарафанная самодеятельность» напрашивалась быть сыгранной! Отечественный кинематограф на этом душу отводил.)
Ведущая – травести: фрак, цилиндр, густо набеленное лицо, колечки наведенных усиков. Свою речь сопровождает плавным движением рук, напоминающим не то игру на арфе в древнем Египте, не то прогноз погоды по центральному телевидению:
Царь Никита жил когда-то…
под таперскую дробь в виду огромной кровати под балдахином ходит часовой взад-вперед, проделывая с ружьем положенные экзерциции, —
Праздно…
движется пахарь, тяжело навалясь грудью на плуг, —
весело…
рыдающую бабу пытаются оторвать от его бездыханного тела —
богато…
Та же баба, крестясь, просит подаяние. Часовой вскидывает винтовку и стреляет в нее. Проносится хоругвь: «Кровавое воскресение» —
И земля его цвела… —
над телом женщины распустились красные цветы.
Тут у Ведущей заело пластинку: «И от разных матерей прижил сорок дочерей… и от разных матерей прижил сорок дочерей…» – повторяет она. При этом всякий раз очередная фигура в ночной сорочке исчезает за пологом, а возвращается с куклой в руках.
Полог распахивается. «Уф!» Царь Никита в изнеможении встает с перин. Перед ним нежно-розовый деревянный поросенок. Вбегают мамки, держа прижитых с ним кукол вверх ногами. Мамки закатывают глаза и тычут пальцами туда, где у одних лишь кукол ничего не бывает.
Ведущая:
Сорок девушек прелестных,
Сорок ангелов небесных.
– То-то и оно, что ангелов небесных, – шепчется народ. Существо в кудряшках со стрекозьими крылышками вдруг присело, подхватив юбку, а изо рта в ночной горшок забила струйка.
Один посадский другому:
Одного не доставало.
Подбегает третий:
Да чего же одного?
Те пугаются:
Так, безделка. Ничего.
Царь с убитым видом подпирает кулаком голову. Поросенок валяется на полу.
Как быть? Помоги мне Бог.
Набольший Боярин объясняет кучке бояр:
У царевен между ног…
Бояре:
Что такое?
Набольший Боярин:
Ничего.
Ничего иль очень мало.
Все равно не доставало.
Все перешептываются, покатываются со смеху – мужики, бабы, фабричные.
Как узнал о том народ,
Всякий тут разинул рот, —
и кто-то замечает:
Но тихонько, а то ах!..
Просыпаюсь в Соловках…
Живая картина: говорящего хватают и волокут. Пристав – важно и строго:
Царь издал такой указ, —
читает. Все с обнаженными головами опускаются на колени.
Если кто-нибудь из вас!.. —
подносит палец к губам: «Тсс!».
То шутить я не привык.
Бабам вырежу язык.
А мужчинам нечто ху-у-же,
Что порой бывает туже.
Жены повскакивали с колен. Хватаются за голову. Без умолку что-то тараторят. Мужчины позатыкали себе уши.
Ведущая, доверительно подмигивая вам, нам, им – всему свету по секрету:
Жены, бедные, боялись,
Чтоб мужья не проболтались
Втайне думали мужья:
Провинись жена моя…
Под «Шествие сардара» Ипполитова-Иванова слуги под руки подводят к Царю Набольшего Боярина. Царь сидит, подперев голову обеими кулаками, но от этого мыслей в голове не прибавляется. Корона закатилась под стол, ею увенчан поросенок. Боярин бухается Царю в ноги:
О премудрый государь,
Расскажу, что было встарь.
Баба ведьмою слыла.
Что поволишь, все могла.
Дело всякое поправит,
А что надо, то и вставит.
Вот ее бы разыскать…
Царь как завизжит – коронованным поросенком:
Так за ней сейчас послать! —
да как вскочит, как затопает.
Бояре попрятались, одни шапки выглядывают. Мамки своих кукол качают, чтоб угомонились, не орали. И уже скачут на палочках верхом царевы вестники, только морды у палочек не конские.
Ведущая апарте, тыльной стороной кисти прикрыв краешек рта:
Вот секретно, осторожно,
По курьерской подорожной
И во все концы земли
Были посланы гонцы,
Выползов несется вскачь, едва не сбил с курьих ножек избушку. Но Баба Яга хватает вздыбившегося «коня» под уздцы и мигом укрощает (Трауэр ни за что не признал бы в ней Саломею Семеновну). Обессиленный скачкой, Выползов стоит, качаясь, тонкая рябина. Баба Яга, склонив голову, подложила под щеку обе ладони: баиньки, сынуля…
Нет! И на пальцах объясняет, почему он здесь. Соединил большие и указательные пальцы против причинного места и покачал головой.
Баба Яга быстро все смекнула, начинает колдовать. Вбегает бес: чего надобно, жено? Распахивает черный плащ на красной мефистофельской подкладке. С лубочной непосредственностью Саломея Семеновна показывает на себе изъян в строении царевен. Бес разразился оперным смехом. (На память приходит такое, о чем лучше бы не помнить: прожектор выхватывает из мрака клык бороды. «Очень хорошо, товарищ Трауэр», – сказал ему тогда бес. Это было в актовом зале крещено-татарской школы… «Гражданин Трауэр, расскажите о ваших преступных связях с Троцким».)
Бес исчезает и возвращается с полным ящичком.
Полон грешными вещами,
Всё отборные, с кудрями, —
нахваливает он свой товар. Ведьма придирчиво перебирает: и на свет посмотрит, и понюхает. Даже вспотела. Ведущая обмахивает ее своим цилиндром, говоря:
Ведьма все перебрала,
Сорок лучших оточла,
Их в салфетку завернула
И на ключ в ларец замкнула, —
и пригрозила гонцу пальцем. Тот послушно кивает, однако… Скачет-то он на коньке, которого и родной матери показать «соромно». Ну и… сами понимаете. Он и в замочную скважину глядит, и к уху приложит, и потрясет – ничего. Потянул носом, брови в приятном изумлении подпрыгнули.