– Скоро, ребятки, уже будет готово, несите тарелки, – послышался голос Уткина.
Со своей посудой не приходят, а напрасно. Ее всегда не хватает, особенно стаканов. «Где пьют, там и бьют» – еще одна крылатая фраза Леонтьева-Щеглова в объяснение того, почему в распивочной артисту Рябых набили морду.
Дамы, по обыкновению, пили красное, мужчины белую (выражаясь по-нашенски, дамы крапплачок-с, мужчины строгую). Норма? Не спрашивайте. «Как наши деды выпивали».
– Товарищи, внимание, тост!
Но никто внимания не обратил. Тост – это за столом. Это у кого на лужайке столы составлены цугом, у тех тосты произносятся с частотой аллергического чихания. А у нас «ужин на траве», все по-французски: каждый где-нибудь примостился со своим шашлыком.
Как кузнечик средь некошеной травы – граненый стаканчик. Другим в одиночестве было бы тошно – только не Родиону Родионовичу. Мало ли кого от чего тошнит: «Один жир…». А Родион Родионович любит. Немного жареного жирка не повредит, бараньего. «Плов без курдюка это как женщина без ягодиц». Неплохо? А еще где-то прочел: «Путь к сердцу мужчины, как известно, лежит через желудок. Предпочесть котлетам шашлычную – то же, что от своей благоверной сходить “налево”». А от мужей ходят «направо»? «Мальчики налево, девочки направо»? Люська стоит со Щеглихой. Со Щеглихой же не о чем разговаривать: Олег то да Олег сё…
Бесчувственными, непослушливыми пальцами Родион Родионович взял с земли недопитый стакан и укоризненно посмотрел на него, словно говоря – ему, стакану: «Эх ты, земляк…»
Для людей умственного труда дисциплина мысли есть разновидность трудовой дисциплины, «важнейшего условия социалистического труда» (Серго Орджоникидзе). Родион Родионович был идеальным работником умственного труда: ни одной посторонней мысли, в частности о содержимом своего сейфа – как вскоре уже можно будет сказать о том, кто в нем содержится. Будет день, будет пища (слышишь ты, мумия?). Управленец тех лет, как птица небесная: жив настоящим. Он подобен духу. Он тоже распят на пересечении прошлого и будущего и лишен протяженности – человеческое Я в чистом виде, вне времени сущее.
Стакан выскользнул и опрокинулся. Переложил шашлычный клинок в левую руку – рискуя уронить и его. Кто не рискует, тот не пьет. А кто пьет, тот рискует. Риск себя оправдал.
– Люсь!.. Лю-у-усь!.. Будь добренька, налей.
– Может, не надо больше, Родя…
– Что-о? Пойдет налево – песнь заводит, направо – сказку говорит? Налей, говорю…
Хлопнул. Кусок баранины, как есть, целиком, очутился во рту, был прожеван и проглочен.
А вот Уткин, художник по шашлыкам, сам от своих художеств так и не вкусил – настолько отдался творческому процессу.
– Последний, дядя Шура. Чего теперь?
– Теперь посмотрим, что получилось.
Федина бабушка всегда качала головой: ребенок ничего не ест. («Ах, мама, ну оставьте». – «А я тебе повторяю…») Вопрос «Ты хорошо кушаешь?», который нередко задают взрослые (теперь, впрочем, редко), не казался бабушке праздным. Чем только она не пичкала внучка, всякими супами и кашами, пока родители горели – один на пятом этаже Дворца Лиги Наций, в кабинете с видом на Женевское озеро, другая в МОПРе [62] .
– Что, Федор, не хочешь шашлык? – тот попробовал, но есть не стал. – Ну, поди поиграй с ребятами.
В этот момент его позвала мама:
– Тео, тебе не пора спать? Уже завтра наступило.
Обычно говорится «завтра не поднимешь головы», но это когда надо в школу, а школа у нас закрыта на каникулы – как бывает закрыто на переучет, на обед. Что там еще бывает – санитарный день? На амбарный замок, одним словом. И кто не успел выскочить, обречен кукарекать: откройте! откройте! Но все на каникулах и не слышат крики замурованного в стене школы двоечника – второгодника – камчадала.
Не стал ныть: «Ну мама… ну еще пять минут поиграю, сейчас самое интересное… вон Вавка – маленький, и тот еще не спит». Играть ему не с кем, и он послушно пойдет домой, на дачу, застекленную аппетитными цветными ромбами. На его месте кто-нибудь бы их съел, а у него нет аппетита, ему все скучно. Было хоть какое-то развлечение – шашлыки жарить, так мясо кончилось.
Тео – не производное от Федора на заграничный манер, наподобие Пьера. Наоборот, Федей он стал позднее, а назван был в честь Тео Тайзена, рабочего-спартаковца, погибшего при подавлении берлинского восстания. Родись девочка, была б Розочкой. Карлом звать не стали по причине личного характера, с Либкнехтом никак не связанной. (В истории каждой семьи есть свой Карл, которого лучше б не было.) В маминых устах «Тео» звучало строго – как если б другого Федю другая мама звала Федором. В отличие от бабушки, мама была строгой.
На приближавшийся рокот мотора он отступил к обочине и, стоя у края канавы, дожидался пока машина проедет. Поворот улицы осветился, машина проехала, но остановилась возле дачи, откуда он только что вышел, – привезла гостей, не жданных, но дорогих [63] .
– Ой, вы нас напугали, Вера Николаевна! – всплеснула руками жена Олега Ивановича. – Мы уж подумали…
«Чтобы думать, надо иметь чем». В сущности Пашенная могла бы это сказать и вслух. С женами она никогда не церемонилась, а после «Любови Яровой», после царской-то милости, и мужей шпыняла. На всегдашний вопрос: «Зачем вы так его (ее)?» – любимым ответом было: «А кровушки попить?». По ранжиру ей многое разрешалось. Маски обладают свойством прирастать к лицу. Помните «На бойком месте» – ее, игравшую Евгению Бессуднову? (Персональный автомобиль вскоре отберут, но ненадолго, в тридцать седьмом вернут с лихвой – когда станет «народной СССР».)
Трауэр держался с непринужденностью человека, который засунул кулаки глубоко в карманы брюк. Он задался вопросом: а почему бы не превратить отца комсомольца Карпова в его мать? Знакомству с Пашенной он был обязан этой мыслью, а главное, Вера Николаевна ухватилась за нее, фигурально выражаясь, обеими руками (прямо как Саломея Семеновна – тогда в уборной, если продолжать фигурально выражаться). Вере Николаевне пришло время «расширить амплуа» (понимай, распрощаться с ролью Софьи Павловны). И вот уже она гнет свое крутое: «Как это, уже поздно менять? Глупости, все можно утрясти. Безотлагательно свяжитесь с зав. литературной частью». – «В отпуске, на даче». – «Едемте на дачу. Знаете, Мишенька, как Чехов мне говорил: х… пока железо». О да! Их согласно покачивало на рессоре, смягчавшей тряску.
Олег Иванович находчив, как всегда:
– Чем отличается нежданный гость от незванного? Он лучше татарина.
– А мы, мил друг, без доклада. Прослышали, у вас тут «Арагви» на дому… – протянула руку для ритуального поцелуя, как сбрасывают шубу лакею – не глядя, зная, что подхватит. – Вы только гляньте, какого молодца я привела. Прошу любить и жаловать: Михаил Иванович. Как всесоюзный староста. Тебе, матушка, на таких засматриваться рановато, – это относилось к хозяйке, «ой как напугавшейся», – а нам с Лилией Исааковной аккурат оно самое.