– Нет.
Задайте прямой вопрос и получите прямой ответ.
– Ты называешь себя поэтом. Считается, что поэты полны любопытства. Совсем тебя не понимаю.
Так или иначе, теперь они вышли из автобуса на полуденный солнцепек, чтобы проинспектировать обелиск цирка Нерона. Экскурсовод, который счел Эндерби испанцем, вкрадчиво говорил:
– Obelisco del Circo de Nerón.
– Si, – ответил неочарованный Эндерби. – Послушай, – повернулся он к Весте. – У меня в горле пересохло. Мне надо выпить.
Это все от сухих материй, которыми его пичкали: ворота на холме Пинчо, галерея Боргезе, мавзолей Августа, Пантеон, Сенат и Дворец правосудия, замок Сан-Анджело и виа делла Консильяционе. Эндерби вспомнились слова Артура Клафа. Груда сора – вот как он назвал Рим. Эндерби был готов склониться перед суждением великого поэта.
– Обломки и сор, – процитировал он.
– Знаешь, – сказала Веста, – я правда думаю, что на самом деле ты сущий обыватель.
– Желающий выпить. Мучимый жаждой.
– Ладно. И вообще экскурсия почти кончилась.
Эндерби, у которого менее чем за день развился нюх на распивочные, повел Весту по дороге Примирения [40] . Вскоре они уже сидели в теньке и пили фраскати.
– Мир, – сказала Веста со вздохом.
Эндерби поперхнулся вином.
– Прошу прощения?
– Вот чего мы всем хотим, правда? Мира. Покоя и порядка. Уверенности. Мысли стихают, и разум пребывает в мире перед лицом порядка. – Кожа у нее была такая чистая, такая моложавая под широкополой шляпой (также из той мадридской мастерской предприимчивого Берханьера), затеняющей изысканно раздутые ноздри и честные, но умные зеленые глаза. – Мир, – повторила она, потом снова вздохнула. – Бэ-э.
– Что это было за слово? – спросил Эндерби.
– Мир.
– Нет, нет, после него.
– А после я ничего не говорила. Тебе послышалось, малыш Гарри.
– Как ты меня назвала?
– Да что на тебя нашло? Римская магия престранно на тебя влияет. И пьешь ты гораздо больше, чем в Англии.
– Ты исцелила мой желудок, – охотно объяснил Эндерби. – Кажется, я в любых количествах могу пить эту жидкость вообще без каких-либо последствий. Диета, на которую ты меня посадила, несомненно, творит чудеса.
Весело ей покивав, он плеснул себе еще из кувшина.
По лицу Весты скользнуло отвращение, ноздри еще чуточку раздулись.
– Я говорю про мир, а ты желудки.
– Про один желудок, – поправил Эндерби. – Поэты говорят про желудки, а редактора «Фем» – про мир. Пожалуй, справедливый расклад.
– Для нас с тобой возможны такие мир и покой, – сказала Веста. – Красивый дом в Сассексе с видом на Даунс. Такие дышат покоем, правда?
– Ты слишком молода, чтобы хотеть покоя, – возразил Эндерби. – Покой для стариков.
– Бэ-э, да все мы его хотим, – с нажимом сказала Веста. – И знаешь ли, я чувствую его здесь, в Риме. Великие мир и покой.
– Ха, те еще мир и покой! – буркнул Эндерби. – Pax Romana. Всякий раз, что-то разоряя, римляне твердили, что восстанавливают мир. Чушь собачья! Это была мерзкая вульгарная цивилизация, облагороженная лишь тем, что спряталась за уймой типов склонений существительных. Мир? Да римляне не знали, что это такое. Проблеваться в отхожем месте после рябчиков в сиропе и улиток в желе или потискать малолетнего раба между переменами блюд – в этом они толк знали. Они знали, как испытать катарсис, когда смотришь, как на арене женщин рвут на части изголодавшиеся шелудивые львы. Но ни мира, ни покоя они не знали. Да если бы они с полминуты посидели в покое, то услышали бы, как множество голосов вопиют, что вся их империя – чистой воды надувательство. Не говори мне про чертов Pax Romana. – Эндерби фыркнул, не зная, от чего так завелся.
Веста снисходительно улыбнулась.
– Это не настоящий Рим. Это голливудский Рим.
– Настоящий Рим и был голливудским, только в еще большей степени. Да и что от него осталось? Плесневеющие студийные площадки, вульгарные обломанные колонны. Имперские речи Вергилия Марона, прихлебателя Октавиана Августа и всех его триумфальных арок, теперь валяющихся на земле. Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог снова и снова. Рим. – Эндерби сделал уместный, но вульгарный древнеримский жест. – Червивая головка сыра с излишком неправильных глаголов.
Веста все еще улыбалась, почти как Богоматерь в видении, какое явилось Эндерби в тот скользкий день по пути в Лондон, когда нарождалась поэма.
– Ты просто не слушаешь, да? Ты просто не даешь мне шанса сказать то, что я хочу.
– Чертов римский мир! – фыркнул Эндерби.
– Я не про ту империю говорила. Я говорила про ту, которую вскармливали в катакомбах.
– О боже ты мой, нет! – промямлил Эндерби.
Веста выпила еще вина, потом очень мягко рыгнула. Она не извинилась, она вообще как будто не заметила. Эндерби ушам своим не верил.
– Тебе не кажется, что это сродни возвращению домой? – сказала она. – Знаешь… Возвращение блудных?.. Ты решил уйти из империи и с тех самых пор жалел. Без толку отрицать, это во всех твоих стихах.
Эндерби сделал глубокий вдох.
– По-своему мы все сожалеем об утрате вселенского порядка. Широкого зубастого оскала. Но это мертвый оскал. Нет, не просто мертвый, а оскал фальшивых зубов. Он вообще никогда не был настоящим. Во всяком случае, для меня.
– Лжец.
– Ты-то что об этом знаешь? – вызывающе спросил Эндерби.
– Даже больше, чем ты думаешь. – Она отпила фраскати, точно это был очень горячий чай. – Ты никогда мной особо не интересовался, верно? Не потрудился ничего про меня узнать.
– Мы не так давно знакомы, – несколько виновато ответил Эндерби.
– Достаточно, чтобы пожениться. Нет, будь честным. Для Эндерби всегда важен был только Эндерби. Пуп земли Эндерби.
– Это не совсем так, – с сомнением протянул Эндерби. – Наверное, я считал мое творчество важным. Но не ради меня самого. Я не слишком думаю о собственном комфорте, чести или славе.
– Вот именно. Тебя слишком занимал ты сам, чтобы отвлекаться на подобные вещи. Эндерби в пустоте. Эндерби, вращающийся вокруг своей оси в вечном сортире.
– Это несправедливо. Это вообще не правда.
– Видишь? У тебя появляется интерес. Ты готов к долгому разговору про Эндерби. А что если поговорим обо мне?
– С радостью, – покорно согласился Эндерби.
Оттолкнув свой бокал, Веста сложила на столе тонкие руки.
– Какое по-твоему у меня воспитание?