Эндерби сжал кулаки так, что их костяшки заблестели в прерывистом свете с экрана.

Denouement [56] . Альпийско-итальянский герой с головой Муссолини врывается в глубокие подвалы, бродит в темноте, слышит рев быка и крики царевны, находит чудовище и жертву, стреляет, обнаруживает, что от пуль толку нет, поскольку бык-человек со стороны отца пришелец из космоса. Ариадна сбегает с криком, показывая допустимые пределы римского бюста, а воющий, бьющий себя в грудь зверь наступает на героя. У героя, как у князя Велисария, при себе оказывается мешок с перцем. Он швыряет его содержимое, на время ослепляя зверя. Под чиханье-рев-вой герой сбегает. Узрите чудо: на столетия опередив свое время, Дедало и Икаро поднимаются на летающей машине в воздух и сбрасывают бомбу на столичный музей. Вой умирающего быка-человека, грохот падающих статуй, хлопанье и шорох загорающихся книг, Мона Лиза с выгоревшей улыбкой, рвущиеся со звоном струны арф. Гибель культуры, гибель прошлого, рациональное будущее, обнимающиеся влюбленные. У Дедало и Икаро проблемы с мотором. Они падают в море на фоне роскошного заката. Небесные голоса. Конец.

– Попадись мне только этот чертов Утесли… – дрожал Эндерби.

– Перестань, слышишь? – очень и очень резко сказала Веста. – Тебя вообще никуда нельзя повести, да? Тебе ничего не нравится. По-моему, так симпатичный фильм ужасов средней руки, а ты только и можешь, что говорить, будто его у тебя украли. У тебя что, мания величия?

– Говорю тебе, – с гневным терпением объяснял Эндерби, – что эта сволочь Утесли…

Мягко загорелся свет, сплошь тошнотно оранжевый, освещая аплодирующих с криками «браво» зрителей, точно в честь всего семейства папы римского. Толстяк рядом с Эндерби, теперь сияюще бодрый, раскурил давно погасшую сигару, а после открыто посмеялся над стиснутыми кулаками Эндерби. Эндерби подготовил двенадцать непристойных английских слов как основу для перепалки (вариации и фигуры речи последуют), как (ударом по темечку) до него вдруг дошло, что с него довольно слов, непристойных или иных. Он улыбнулся Весте неистовой сахариновой улыбкой и сказал так, что она все его лицо обыскала на предмет сарказма:

– Не пора ли нам, дорогая?

3

Поздняя ночь в Англии, думал Эндерби, это время после закрытия пабов. В Риме не было пабов, которые можно закрыть, значит, и ночь была не поздняя. Они с Вестой остановили на виа Мармората запряженную лошадью коляску, иначе говоря сarrozza, и эта коляска цокала вдоль Тибра, пока Эндерби скармливал жене седативные слова:

– Я правда постараюсь, честное слово. Моя зрелость, как ты, наверное, сама догадалась, наступила с большой задержкой. Я правда ужасно благодарен за все, что ты для меня сделала. Обещаю, что постараюсь повзрослеть, и я знаю, что в этом ты мне поможешь, как помогала во всем остальном. Сегодняшний фильм убедил меня, что мне по-настоящему нужно постараться жить среди людей.

Веста, прекрасная в ароматной ночи июньского Рима, с чуть колыхаемыми слабым ветерком волосами, наградила его настороженным взглядом, но промолчала.

– Я вот о чем говорю, – продолжал Эндерби, – нет смысла жить в сортире на крошечный доход. Ты была совершенно права, что настояла на трате всего моего капитала. Я должен зарабатывать и обеспечить себе место в мире. Я должен примириться с обществом и давать обществу – в пределах разумного – то, чего оно хочет. То есть сколько человек захочет прочесть «Ласковое чудовище»? Пару сотен в лучшем случае, тогда как этот фильм увидят миллионы. Я понимаю, я все понимаю.

Самому себе он напоминал главного героя рекламы панацеи от алкоголизма в «Альманахе старого Мура»: лекарство ловко подмешивают в чай пьянице; немедленный результат – пьяница вздевает руку к небесам, жена, рыдая от облегчения, виснет у него на шее. Слишком много наигрыша.

– Надеюсь, ты серьезно говоришь, – все так же настороженно произнесла Веста. – Я не про фильм. Я про то, чтобы попытаться быть чуточку нормальнее. Ты ведь многое в жизни упустил, верно? – Она подала ему руку в знак прохладного примирения. – Да, понимаю, прозвучит, наверное, немного претенциозно, но я чувствую, что у меня есть долг перед тобой, не обычный долг жены по отношению к мужу, но долг высший. Мне доверена забота о великом поэте.

Честь по чести, лошади тут следовало бы заржать, сонм труб должен был бы взреветь с Изола Тиберина.

– И ты была совершенно права, – сказал Эндерби, – что привезла меня в Рим. Это я тоже понимаю. Вечный город. – Он почти наслаждался происходящим. – Символ общественной жизни, символ духовного возрождения. Но когда же мы возвращаемся? – хитренько спросил он. – Мне так не терпится вернуться, чтобы мы могли по-настоящему начать нашу совместную жизнь. Я жажду, – сказал он, – жить с тобой в нашем собственном доме, только ты и я. Давай, – он аж подпрыгивал от мальчишеского нетерпения, – вернемся завтра. Нетрудно ведь будет получить пару мест на каком-нибудь самолете, правда? Ах, давай вернемся!

Она отняла руку, и Эндерби испытал укол страха – в чем-то сродни изжоге, – что она разгадала его игру, но она сказала:

– Ну нет, вернуться мы не можем. Не так скоро. Как минимум еще неделю надо быть здесь или около того. Понимаешь, я кое о чем договорилась. Это должен был быть сюрприз, но теперь лучше сказать сейчас. Я подумала, что неплохо было бы, если бы мы с тобой поженились в Риме, поженились по-настоящему. Я, конечно, не про мессу по случаю бракосочетания говорю, только простая церемония…

– Ах! – просиял Эндерби, глотая пилюлю за пилюлей гнева и тошноты. – Какая прекрасная мысль!

– И есть один очень хороший священник, кажется, его зовут отец Аньелло, и он завтра придет с тобой повидаться. Я познакомилась с ним вчера у княгини Виттории Коромбоны. – Имя она прочирикала с упоением, поскольку была влюблена в титулы.

Фальшивый Эндерби пыхтел от усилий, поглубже заталкивая Истинного Эндерби.

– А что священник делал в ателье?

– Глупыш, – улыбнулась Веста. – У княгини Виттории Коромбоны не ателье. Она пишет разные мелочи о кинофильмах для «Фем». Отец Аньелло большой интеллектуал. Он много времени провел в Соединенных Штатах и в совершенстве знает английский. Как ни странно, он читал одно твое стихотворение – кощунственное, про Деву Марию, – и ему не терпится провести с тобой пару славных долгих бесед. Потом, разумеется, он выслушает твою исповедь.

– Как приятно знать, что кто-то обо всем позаботился, – улыбнулся Эндерби. – Прямо гора с плеч. Знаешь, я правда очень благодарен.

Он сжал ей руку, когда они сворачивали на виа Национале: огни, огни, «Снэк-бар американо», «Банк Святого Духа», магазин за магазином, аэровокзал, освещенный и деловито бурлящий, гостиница. Толстая лошадь процокала ко входу и неуверенно остановилась, потом фыркнула – не обязательно на Эндерби. Возница клялся, что у него счетчик барахлит, механические изъяны трудно исправить, дескать, он слишком мало показывает. Эндерби не стал спорить. Он дал на пятьсот лир больше натикавшей суммы, сказав вознице: