Майское солнце пульсировало над морем, а дымка над тем же морем была сродни ослепительному, пронизанному серебром мармеладу… Это было не то море, под рев которого он трудился – тщетно – над «Ласковым чудовищем», а его северо-западный брат. Оно омывало более пестрый и более вульгарный курорт, чем прежнее пристанище Эндерби на Ла-Манше: в пабах было больше смака, гласные произносились открыто, на пляж можно было приносить термосы с чаем, увеселительный променад сотрясался от истерических призывов игровых автоматов, на эстраде под открытым небом выступал комик, который сказал своему партнеру, что, будь его мозги эластичными, их не хватило бы на подтяжки для канарейки. «У меня в жилах голубая кровь», – откликнулся подающий реплики. «А у меня что, по-твоему? – ответил вопросом комик. – Вино из одуванчиков?» Странный выбор места для смерти, как могут счесть грядущие поколения.

Невзирая на чудесный вечер, у кинотеатра, как подслеповато заметил Эндерби, выстроилась очередь из желающих посмотреть «Сына твари из далекого космоса». Через два дома от кинотеатра разверзлась прохладная пещера аптеки, полная запаха мыла, смеха отпускников в царстве лекарств, проявленных пляжных фотографий, обгорелых рук и шей. Эндерби пришлось подождать, пока какую-то отпускницу не снабдят заколками для волос, кремом, перекисью водорода и прочей всячиной для счастливой жизни, прежде чем он смог сам попросить «всячину» для смерти. Наконец девушка в белом халате склонила голову набок:

– Вам, сэр?

Он смутился так, словно покупал презервативы.

– Аспирин, пожалуйста.

– Какого размера, сэр?

Аспирин, похоже, продавался разных размеров.

– Самые маленькие, пожалуйста. Мне придется принять довольно много.

Она уже было открыла рот, поэтому он поспешно добавил:

– Конечно, не смертельную дозу. – Он подкупающе улыбнулся.

– Ха-ха, сэр. Хотелось бы надеяться. Вечер такой чудесный. Ну и хохмач.

Эндерби вышел с пузырьком на сто. На всем белом свете у него осталось ровно два пенса. «Отлично складывается», – подумал он.

2

«Чудной выдался год», – размышлял Эндерби, с потенциальной смертью в кармане сворачивая с теплого и веселого, пивного и сахарно-ватного променада на Боггарт-роуд. Это был чудной пустой год – или почти год.

Июнь стал месяцем свадьбы, медового месяца и дезертирства. Из своего лондонского банка Эндерби забрал девяносто портретов ключеносных львов. Купив мешочек для губки, он затолкал туда львов, обмотал шнурок вокруг брючной пуговицы, а сам мешочек засунул в штаны. Так мешочек ходил и сидел вместе с ним – большая утешительная мошонка. Банк каждого – у него за ширинкой: энергичная выдача круглые сутки, никакого процента (хотя, разумеется, и без превышения кредита), умеренные расходы без формальностей. Он добрался до этого северного курорта, о котором однажды одобрительно отозвался Арри (подальше от юга, Лондона и Весты). Он нашел непритязательную мансарду с газовой конфоркой (общие ванная и сортир) в пансионе миссис Бэмбер на Баттеруорт-авеню – «орлиное гнездо» над воскресными постояльцами.

В июле и августе он с грехом пополам собрал томик из пятидесяти лирических стихов: чистые копии и поздние черновики, по счастью, съездили с ним в чемодане в Рим и обратно, масса другого, чернового материала осталась (вероятно, уже выброшена) в квартире на Глостер-роуд, и, надо полагать, его уже не вернуть. Назывался сборник «Круговая павана». Отпечатанный маленькой серенькой женщиной в машинописном бюро в Манчестере, он был отправлен издателю и принят без большого энтузиазма. В кабинетах общественных уборных, где уединение покупалось за пенни, он планировал длинную автобиографическую поэму белым стихом, своего рода «Прелюдию». Мешочек для губок в штанах еще не похудел, и он мог позволить себе ждать, когда одумается вялая или дующаяся Муза. Несколько автобиографических поэтических строк, какие удалось выжать, были уничтожены, переписаны, уничтожены, переписаны, уничтожены, переписаны, оставлены до утра, прочитаны, перечитаны, переписаны, уничтожены. На протяжении августа и сентября курорт звенел голосами бойких отдыхающих в комичных шляпах с лозунгами («Попробуй меня, я легок на вкус», «Давай, Джо, мамочка не узнает»), был липким от поцелуев, морской соли, эля, сахарной ваты, скал. Никаких вестей ни от Весты, ни от кого-либо другого. Однажды солнечным утром, сидя в общественной уборной, слушая весело клацающих ведерками и совками детей по пути на пляж, он упивался, как фраскати, возобновленным одиночеством. Однако жаль, что он ничего не может написать. Он забросил мысль о длинной автобиографической поэме. Как насчет эпической про короля Артура, или лорда Резерфорда, или про Олкока с Брауном? [59] Он долгие часы корпел в общественной библиотеке, делая вид, будто взаправду работает, закладывает основы, собирает материал. Он ничего не написал.

Октябрь и ноябрь принесли первое дуновенье дурного предчувствия. Шутка заходила слишком далеко. Конечно, денег еще хватало, но ему нечем было занять время. Бесцельно бродить по пустынным, оглушенным прибоем улочкам, прятать уши в воротник пальто и пытаться выдавить стихотворение, возвращаться к безнадежности, к рагу, к настойчивым посягательствам миссис Бэмбер подняться к нему в мансарду, сидеть там, разговаривать про ее собственное прошлое, пряное от устричных баров и «Винокурней Йетсов» [60] .

Если (как он сам себе поклялся на Рождество) ему будет дарован хотя бы какой-то знак, что он сможет снова начать писать, то, когда деньги закончатся, он по доброй воле найдет себе то или иное тщетное занятие, станет поэтом на полставки, будет поддерживать в себе жизнь ради Музы…

Под конец января он проснулся однажды скованным морозом утром, в ушах пело стихотворение. Слава богу! Он записал гномическое телеграфное послание и целое утро убил на оттачивание его до окончательной формы:

Ты – словно те врата в городской пыли,

Из коих вышли на бой далекий солдаты.

Позволишь ли им вернуться? Украсишь ли

Арки и камни убором цветов богатым?

Но горько, – увяли цветы, а солдаты,

с задором бранным,

Бьются в далекой дали, – в чуждых,

неведомых странах…

Едва он перечитал получившееся, волосы у него буквально стали дыбом: это было приватное послание, послание от Музы ему самому.

Но однажды утром, совсем невзначай,

Попивая из чашки утренний чай,

Возможно, внезапно увидишь ты,

Что небеса уже не пусты,

Что поют в них святые, в них радость и свет…