Знаменитый «Storm» затих на протяжно-печальной, вырванной из души скрипачки ноте.
– Весьма чувственно и эротично, – прокомментировал Гарик, взглянув на Машу.
Евгений Михайлович перевел влажный взгляд на лица притихших слушателей:
– Ну, совсем загрустили. Может, хватит на сегодня? Надо выветрить дух печали и уныния.
– Хватит, папуль, хватит. Только шевелиться не хочется, – Леночка по-кошачьи томно потянулась. – Кто бы сейчас взял и на ручках потаскал, как в детстве.
Вадик, на которого был поставлен силок, не пошевелился. Он был весь в ворохе собственных раздумий. Евгений Михайлович подошел к закупоренному окну и вскрыл его, запуская в душную теплынь музыкальной гостиной прохладную сырость дождливого вечера. Монмартик и теперь отказался сменить свое местоположение, хотя особо изворотливые брызги добирались до его альбома. Леночка тронула своего наказанного ухажера за локоть:
– Вадик, а где твой обещанный подарок?
– Что? Но мы же подарили…
– Нет. Твой. Обещанный. Ты знаешь, о чем я говорю.
Леночкин кавалер стушевался.
– Я знаю. Ты его получишь. Но не сейчас же… не здесь.
– Здесь и сейчас. Или это очень неприлично? Это будет условием твоего прощения.
Леночка обежала взглядом еще не успевших разбежаться ребят и объявила:
– Вадику было заказано написать сочинение на заданную тему: «23 сентября – День осеннего равноденствия». Я хочу проверить, как он справился с домашним заданием.
Ей важно было похвастаться перед друзьями.
Вадик выдохнул так естественно-обреченно, что Олька не выдержала и прыснула, но тут же зажала себе рот. Вадик молчал, зацепившись взглядом за темноту, зияющую в приоткрытом окне, как будто ему предстоял нелегкий путь на Голгофу. Наконец, он взвалил на себя крест:
Сентябрь.
В твой день рожденья
опять шел дождь
Сквозь туч
нагроможденья —
не переждешь.
Привык
к осенней хмари
и не ропщу.
Сентябрь
тепла не дарит —
в тебе ищу.
Вода —
трусливой змейкой
среди зеркал.
Сентябрь
косой линейкой
дождь расчеркал.
Стихи
скользят меж строчек —
не уловлю.
Сентябрь,
твой детский почерк
я так люблю.
Весы
всё до минутки
сравняли вточь.
Сентябрь
развесил сутки
на день и ночь.
Весь мир
расколот строго
на свет и тьму.
Сентябрь
ведет дорогу
опять в весну.
Тогда
наступит, может,
предел вражде…
А так,
пока все тот же
сентябрь в дожде.
Леночка обвила его шею и поцеловала в пересохшие то ли от волнения, то ли от жары губы:
– Вадик, ты – умница. Я отпускаю тебе твои грехи.
Из небрежно сложенных в неровную, заваливающуюся стопку компактов Леночкин папа вытащил один и скормил его музыкальному центру. Зазвучало что-то танцевально-современное, и Евгений Михайлович, подражая голосу вождя, объявил:
– А теперь – дискотека, – и с удивительной для его комплекции и возраста легкостью и изяществом подхватил Леночку и, ловко маневрируя, закружил дочь в вихре мелодии.
Инга, приблизив свое лицо к Машиному, зашептала ей прямо в ухо, щекоча горячим дыханием:
– Маш, вытащи Женьку. Что он сидит в своем углу, как сыч.
– Пойди и сама пригласи его. Почему я?
– Я не смогу.
– Чего это вдруг?
Инга отвернулась в сторону:
– Он мне откажет…
– С чего ты взяла? А если он мне откажет?
– Тебе никто не отказывает.
Маша почувствовала, что сейчас не хуже Инги начинает краснеть и ее охватывает совершенно неспровоцированное смущение. Фу, что за глупость. Она разозлилась на себя, поймав эти дурацкие ощущения. И, скорее даже чтобы преодолеть непонятно откуда взявшуюся робость, чем откликнуться на Ингину просьбу, согласно кивнула:
– Ну ладно, ладно. Попробую.
Женька сидел все так же на полу, только еще дальше сдвинулся в угол, чтобы не мешать танцующим. Маша склонилась над ним:
– Жень, вставай! Все танцуют.
– Я, по-моему, никому не мешаю, – он подобрал вытянутые ноги. – Могу уйти в другую комнату.
– В другую комнату не надо. Лучше пригласи меня. Я хочу с тобой танцевать.
Маша вновь с удивлением отметила, что не может себя заставить посмотреть Монмартику в глаза. Нет, с этим надо решительно что-то делать. Еще никогда общение с мальчишками не представляло для нее проблем. Она нарочито кокетливо склонила головку. Длинные струи черных, переливающихся в электрическом свете волос водопадом обрушились с ее плеч на Женькин блокнот, который он прикрывал рукой. Женя посмотрел на нее снизу вверх и усмехнулся. Улыбка коснулась лишь его губ, глаза оставались бархатно-грустными.
– Как-нибудь в другой раз. Нога болит.
– А что ты там рисовал? Можно посмотреть?
Где-то за границей их разговора зазвонил телефон, и Гарик с трубкой в руке и подтрунивающим взглядом появился в кабинете:
– Монмартик, твоя маман с тобой не разговаривала уже два часа и пятнадцать минут. На, утешь, – он протянул Женьке телефон. – Меняю на даму. Маш, пойдем спляшем?
Господи, снова этот Гарик.
У Женьки и в самом деле болела нога. Маша это знала, но тем не менее не поверила. Очевидно, что он ухватился за первый попавшийся предлог.
Вчера после уроков ребята играли в футбол с «бэшками». Матч был официальный. «Бэшек» вообще не любили, и соперничество с ними шло на всех возможных фронтах. Но если на олимпиадах расправиться с ними считалось делом чести – противники не могли пожаловаться на особый избыток интеллекта, – то там, где все решала грубая физическая сила, нашим приходилось туго. В 11 «Б» на тридцать четыре человека было всего пять девчонок – им было из кого выбирать. «А у нас – кто больной, кто слепой, кто математик», – говорил Гарик, капитан команды. Максимка, которого оставили в запасе, чуть не плакал. Наверное, обиду можно было бы стерпеть, если б в команду не приняли Гавроша – Надю Гаврилову, которая на поле ничем не уступала ребятам. Надька родилась девчонкой по какому-то недоразумению. Ее родители ждали только мальчика. Мальчика… Почему все так хотят мальчиков?.. И Наде пришлось за это расплачиваться. Зато теперь у нее были разряды по теннису и альпинизму. Родители таскали ее с собой повсюду: на горнолыжные курорты и по карпатским рекам на байдарках. Втроем с девятилетней Надей они преодолели Джанкуатский перевал в Приэльбрусье. Ее и в классе никто всерьез не воспринимал как девчонку. С короткой стрижкой, вечно в затертых джинсах – нигде и никогда ее не видели в платье. Место в футбольной команде досталось ей не по блату. (Но тем большее оскорбление было нанесено Максимке.) «Бэшки» играли жестко, и Громиле были даны указания оберегать Гавроша. Когда Надя оказывалась с мячом, Громила подобно тарану расчищал, прокладывал ей дорогу.