Грунин с сомнением почесал подбородок.
— Это вообще-то я не для вас написал.
— Я знаю. Для этого газетчика? Не помню его фамилию… Да, Вакуленко. Игорь Рудольфович, это ваше дело, но я бы на вашем месте ему не доверял… Если позволите, я сделаю себе копию.
Я пожал плечами:
— Как хотите, Сергей…
— Просто Сергей. Игорь Рудольфович, а вам не угрожали? — В голосе адвоката слышалась озабоченность. — Я имею в виду прямые угрозы. Или, быть может, Пшенка предлагал вам что-нибудь еще?
— Нет, только признание.
— Хорошо. — Грунин прошелся по камере, засунув руки в карманы. — Этого следовало ожидать.
Он дал мне подписать какие-то бумаги.
— Я верну вам эту… рукопись завтра. В общем-то, ваши допросы ведутся с нарушением закона, вы можете потребовать, чтобы вас допрашивали только в присутствии адвоката… Когда вы говорили с Пшенкой?
— В смысле?
— Когда был тот допрос, где он сделал вам предложение? 17-го? Или раньше?
— Не знаю.
Какой сейчас день, какое число? Внешний мир с его временем остался где-то в прошлом.
— Но вы же подписывали протокол?
— Да… Но… В общем, не помню. А какое это имеет значение?
— Пшенку то ли вызвали куда-то, то ли он заболел… Там какой-то краснолицый тип вместо него. Это можно использовать.
— Скажите, Сергей, а я могу… отказаться от наследства?
— Заранее? Нет, конечно. Сначала вас должны признать вменяемым, потом состоится суд — и по его результатам, вы, возможно, вступите в права наследования, да и то не сразу.
— Вот как…
— Да.
И Грунин, все такой же озабоченный, удалился.
Так же немногословен был и Вакуленко, который, как мне показалось, был мне признателен за попытку разобраться в собственной ситуации. Он ответил мне на несколько вопросов о сестре, пообещав добиться очередного свидания (я сам не верил, что прошу его об этом) и, к моему удивлению, совсем не интересовался ходом следствия. В моей интерпретации, во всяком случае.
В продолжение нашего разговора он мял в руках рукопись и плотоядно ухмылялся, из чего я заключил, что действительное положение вещей его не очень волнует; моя «история» была тем материалом, на котором он намерен был основывать все свои газетные вымыслы.
— Ну что, Игорь, меняемся? Вы мне свое, я вам то, что обещал. Почитайте.
Он оставил мне газеты. И журналы. Самых различных направлений — от бульварных до респектабельных, и везде на первых страницах — моя авария. Фото. Все, как говорил адвокат: груды железа, огонь, накрытые полиэтиленом погибшие и кровь. Писали в основном о ней. Возраст, социальный статус, образование, увлечения, примерный размер состояния — даже то, что незадолго до катастрофы отец перевел на нее основные активы, которые тоже перечислялись, хотя и с оговорками насчет «заслуживающих доверия источников». И ее, ее фото! Я длил эту пытку до конца. Версий было множество, но несчастного случая я там не нашел. Все издания сходились на том, что авария — не просто стечение обстоятельств, часть из них были уже знакомы с версией следствия и, соответственно, обратили на меня внимание, но отчего-то информации обо мне там было мало. Очевидно, следствие соблюдало тайну, насколько это было возможно. Утверждалось, что «Елизавета Пешнина была в машине с неким молодым человеком, предположительно, ее другом, который сейчас находится под стражей и которому, в связи с рядом обстоятельств, предъявят обвинение». Ясно было, что газеты не обладают достаточной информацией; они основывались только на том, что удалось добыть из своих источников; серьезные издания не опустились до выдумок, ограничившись лишь фактом, что я там был и был за рулем, что же касается «желтой» прессы, то тут строились самые различные догадки. И то, что я был ее любовником (про мужа нигде не было сказано), и то, что я был деловым партнером ее отца, и случайным попутчиком; выдвигалась гипотеза, что исчезновение машины (ее останков) сразу после аварии указывает на то, что я — человек со связями и что, возможно, даже она сама была за рулем, а я, поступив благородно, взял вину на себя… О, если бы в действительности мы поменялись местами! И только «Жизнь» писала так, что становилась ясно: им известно больше, чем кому бы то ни было. Они писали твердо, со знанием дела, обо мне, как о человеке, давно им знакомом; они даже умудрились (когда?) съездить в Навашино и поговорить там с моим бывшим одноклассником, фамилия которого мне ничего не сказала. Видно было, что они знают, кто я такой, знают, в чем меня обвиняют и как проходит следствие; в конце статьи, как бы между прочим, была дана ссылка на сайт. Я почувствовал невольное уважение к Вакуленко — этот профессиональный создатель мифов сумел заинтересовать читателя, не сказав, в общем-то, ничего конкретного, еще не имея на руках моей биографии! Впечатление, судя по публикации «Жизни», создавалось такое: авария не простая, девушка погибла не случайно, но и сводить все к моему материальному интересу — неправильно, в основе катастрофы лежат причины высшего экзистенциального порядка.
Прочитав все это, я не смог заснуть. Я вдруг отчетливо осознал масштаб того, что со мной произошло, — резонанс во внешнем мире. Да, мне это было безразлично; важно, чего хотел от меня Дервиш и чего я так пока и не понял; но, судя по интересу к моему процессу, просто так меня отсюда действительно не отпустят; вокруг меня обвились множество щупалец; для кого-то я уже стал денежным станком. От меня здесь мало что зависит, это верно. Но как бы то ни было, я должен был выбрать позицию и твердо придерживаться ее, а там — будь что будет.
— Агишев, на выход!
Резкий свет, чьи-то тени.
— С вещами. Быстро!
Я едва успел собрать свои пожитки, меня вытолкали за дверь, поставили лицом к стене, пока запирали камеру, и повели по коридору.
Не туда, куда я обычно ходил на допросы.
— Подождите… Куда…
— Разговоры!
Снова решетчатая дверь.
— Лицом к стене!
Лестница.
— Подождите, но следователь…
— Это его распоряжение. Разговоры!
Звук шагов, лязг засовов.
Меня остановили перед одной из дверей с глазком. Один из конвоиров посмотрел туда, открыл:
— Давай, вперед.
В следующий момент дверь захлопнулась за мной. Я поднял голову. И увидел — напряженные, любопытные, насмешливые, злые лица.
Камера была больше моей, их было много. Кто-то сидел на нарах, кто-то лежал; посередине стоял большой деревянный стол, за которым сидело человек шесть. Я смотрел на них, не издавая ни звука. Инстинкт толкнул меня назад, сквозь рубашку я почувствовал холод железной двери.
Один из заключенных (я вспомнил Пшенку) поднялся с лежака, нагло и насмешливо глядя мне в лицо — грязный, в серой майке, с уродливо выпирающими ключицами.